Эшелоны победы

влились в людской ручеек, спешащий к станции.

– А что там... на станции? – спросил Митька.

– Эшелоны... Встречать эшелоны... – задыхаясь,.ответила девочка, семеня по шпалам. – Может, папка вернется, – чуть слышно добавила она самое заветное, которое сейчас она могла сказать только Митьке.

И Митька вспомнил осенний день сорок первого года, когда познакомился с эвакуированной Светкой, вот так же они шли на станцию мимо «г»-образной водоналивной колонки, мимо дежурки и угольного склада. Как и четыре года назад, поблёскивали под ногами рельсы, изредка покрикивали маневровые паровозы, пряно пахло мазутом и угольным дымком от шлаковых куч... Светка шла, устремив взгляд вперед, и казалось, ничего не видела вокруг. «Пал смертью храбрых в боях за Москву», – вспомнил Митька торжественные слова похоронки, которая зимой сорок первого пришла на Светкиного отца, и тяжелый ком неожиданно сдавил горло. Ой стал всматриваться в идущих рядом людей, и, может быть, не так понял он их состояние, но появилась у Митьки уверенность, что сегодня нет и не будет погибших, что сегодня солдаты продолжают жить и должны вернуться!

Митька шел встречать Победз, на которую потрудился самую малость: разгружал балласт на пути, вместе со Светкой ходил в госпиталь, писал письма под диктовку раненых, читал им книги, пел о Щорсе... Сейчас в его голове все смешалось, то одни, то другие воспоминания будили воображение. Глядя на клочки черной, еще не вскопанной земли возле бараков, он вспомнил, как весной сорок первого делили огороды, как старательно, до мозолей, он копал землю, точно закапывал в нее фашистов.

Чем ближе они подходили к станции, тем отчетливее слышалась музыка – играла гармошка. Частушки то громче, то тише на разные голоса разносились по поселку. Народ валил к станции, и ребята невольно прибавили шаг, точно боясь опоздать, как неделю назад, когда «беспроволочный телеграф» принес весть, что в магазин завезли джем. Нет, сегодня было что-то другое: напряженные лица, сухие глаза, приглушенные голоса, готовые вот-вот сорваться на крик. Шли на станцию, как на свидание, и каждый нес надежду, переполнявшую сердце и ум, и эта надежда рвалась наружу, созревшая, желанная, выстраданная. Люди шли и не знали еще, что будут приходить на станцию много дней, что отныне и надолго вокзалы станут для них местом надежды, место тревожащих душу воспоминаний, которые разбудят губки паровозов и запах дыма, на веки вечные въевшийся в потолки и стены, в скамейки с буквами «НКПС», в медный колокол, чудом уцелевший рядом с синим почтовым ящиком...

Гармошка стихла, и ребятам послышалось какое-то шипение, когда они подошли к толпе, сгрудившейся возле ступенек дощатого настила перрона: словно паровоз стоял рядом и из его клапанов вырывался пар. Митька прислушался и определил, что каждый вокруг произносил одно и то же слово, как пароль, – «эшелон». Остановится эшелон или нет? Это беспокоились женщины. Немногочисленные мужчины-инвалиды, старики, путейцы – не сомневались, так как их станция не была какая-нибудь «прогонная», а железнодорожный узел, где менялись локомотивы, и от этого узла было последнее «плечо» аж до самой Москвы.

– Есть табачок-первачок! Как закуришь – так умрешь, как встанешь

– так еще захочешь! – донесся сиплый голос.

Митька увидел скользившего в толпе инвалида по прозвищу Костыль, торговавшего куревом чуть ли не с первого года войны. Как всегда, он был в рваной солдатской шинели, в данный Момент распахнутой так, чтобы все видели на его облезлой гимнастерке такие же облезлые две линеечки за ранения и единственную почерневшую медаль, которая уже не раз спасала Костыля от серьезных неприятностей. «Такой праздник, а этот все торгует!» – сказал кто-то в толпе. И Митька согласился про себя с этой злой фразой: Костыля он не мог никак оправдать – солдат с наградой, по его понятию, не имел права опуститься до торгашества. Костыль прошмыгнул рядом, обдав ребят перегаром самогона и крепчайшей махры. Митька невольно заслонил Светку... От быстрой ходьбы и свежего ветерка девочка раскраснелась, лицо ее порозовела, платок съехал на плечики, из-под него показались аккуратно зачесанные «шалькой» волосы с ровным пробором посередине и светлыми прядками, закрывавшими уши. Сдвинутые бровки придавали лицу взрослое выражение. Как непохожа она была в эту минуту на ту девчушку в новеньких ботинках, которую встретил Митька четыре года назад! Как давно это было...

– Свет, ты бы застегнулась, – глухим от волнения голосом произнес Митька, чтобы хоть как-то оправдать свой долгий взгляд. Потом, совсем смутившись, отвернулся и сразу увидел идущую к станции Зинаиду.

Она была в форменной железнодорожной тужурке, красный берет еще больше оттенял бледность ее лица, взгляд замер, устремленный поверх голов туда, на юг, в конец станции, откуда должен был показаться состав. Митька знал это ее состояние, это выражение отчужденности на ее лице. Всегда веселая и общительная, она бывала грустной каждый раз после того, как уезжал очередной ее ухажор и она оставалась на растерзание языкатым бабам, и тогда Митька, сам не зная почему, жалел ее. «Тоже идет встречать, – подумал он беззлобно. – Только кого?» Ему сейчас показалось, что маленькая Светка куда старше и взрослее Зинаиды.

Вдруг что-то случилось: молчавшая в эти минуты толпа неожиданно дрогнула и повалила с перрона на первый путь. Митька протиснулся вместе со Светкой к забору, отделявшему подъездные пути от угольного склада. Люди схлынули, и ребята остались стоять на конце платформы, откуда было хорошо видно все, что делается на путях.

Эшелон проходил под мостом. Митька разглядел на передке паровоза большой портрет Сталина, увитый еловыми ветками. Локомотив загудел громко и, как показалось Митьке, торжественно, проходя последнюю стрелку и выводя состав на второй путь, где всегда останавливались скорые поезда с юга. Эшелон медленно шел мимо станции, будто в немом кино. Теплушки устало постукивали на стыках рельсов, и весь состав покачивался, словно корабль, вернувшийся из дальнего плавания и швартующийся у родного причала. Из вагонов с распахнутыми дверями, тоже украшенных ветками, махали пилотками и улыбались встречающим загорелые солдаты. Женщины, теснившиеся у самых путей, что-то кричали, тянули к вагонам руки, казалось, что они пытаются силой остановить эшелон.

Митька ощутил, как дрожит Светка, напрягшаяся и прижавшаяся к нему. Он не отстранился, понимая ее состояние.

Поезд затормозил и остановился, словно повинуясь тем сотням рук, которые протянулись к нему, желанному и долгожданному, и ребята, увидели перед собой то, что уже не суждено им будет забыть до конца дней своих и о чем они будут потом не раз рассказывать внукам и правнукам своим, и будут объяснять память свою теми же! сроками, которыми мерялось время на фронте; и здесь, в тылу, год шел за три, и здесь, в тылу, было прожито не четыре, а двенадцать лет!

В объятия встречающих из вагонов прыгали солдаты и офицеры, сверкали под весенним солнцем ордена и медали на гимнастерках и кителях, звон буферов слился с ликующими возгласами людей. Кто-то поднимал над головами детей, кто-то гладил седые волосы стариков, кто-то плакал, не стесняясь своих слез. И над всем этим будто гремели слова, запомнившиеся каждому еще с сорок первого: «...Будет и на нашей улице праздник!»

Потом Митька услышал звуки аккордеона и взглядом нашел в толпе поблескивающий перламутром заграничный инструмент, из которого солдат в кубанке лихо извлекал «Барыню», и вот уже толпа раздвинулась, кто-то охнул, и в круг вышел маленький рыжий солдатик с ефрейторскими лычками на погонах, швырнул оземь свою видавшую виды пилотку, горделиво подбоченясь, прошелся, выбросив вперед правую руку и приглашая в пляс тех, у кого уже высохли слезы, кто успел за эти минуты отойти душой от пережитого. Чьи-то руки подобрали пилотку, стряхнули с нее пыль и бережно передали стоящему рядом однополчанину. А в кругу маленький ефрейтор уже плясал с какой-то женщиной, он то брал ее за руку и кадрильно водил вперед и назад, то прижимался к ней, будто в вальсе, то обходил вокруг нее, блаженно закрыв глаза, словно решил сейчас оттанцевать за все...

Неожиданно Митька увидел идущую вдоль полотна пожилую женщину, почти старуху. Она шла медленно, неестественно сложив на груди руки и прижав сцепленные худые кисти к подбородку. И опять вспомнил Митька сентябрьский день сорок первого, тот самый день, когда он познакомился он со Светкой и когда они пришли на станцию, где провожали на фронт бойцов. У Митьки, как и тогда, заледенело в груди: он вспомнил, как эта женщина подошла и обняла высокого молоденького красноармейца с длиннющей винтовкой и скаткой через плечо, как она, встав на носки, заглянула в глаза ему и как в наступившей тишине вдруг запричитала по-матерински горько, мешая русские и украинские слова. Молоденький красноармеец молчал, губы его дрожали, и, сдержав себя, сказал тихо, но его услышали все: «Не плачь, мама…»

Это была та самая женщина. Не раз за эти годы Митька видел ее на вокзале – седовласую, с потухшими глазами… Сейчас она шла к станции, закутанная в потрепанную шаль, люди, увидев ее, расступались, давая дорогу, ближние к ней бойцы замолкали и сторонились. Казалось, она шла к одному-единственному солдату, которого видела сквозь толпу и знала, где он. Наконец, она остановилась возле него, мягко, нерешительно тронула за плечо, потом обеими руками так же неторопливо развернула его к себе и заглянула в глаза... Вдоль эшелона, как по цепочке, смолкли музыка и голоса, установилась давящая тишина... Тяжкое это мгновение вдруг оборвалось надрывным воплем.