Двадцать два года спустя

Из трех шукшинских текстов, публикуемых сегодня Сменой», два в особых комментариях не нуждаются: они написаны в зрелые годы и полностью соответствуют тому образу, который носят в душе тысячи читателей, знающих, любящих и понимающих Василия Шукшина.

В этих двух материалах – выступлении перед кинозрителями и рабочих записях – Шукшин предстает как опытный мастер, полный горьких и глубоких, ^поздних» дум о жизни. Достаточно вдуматься хотя быв его рассуждение об интеллигентности как о «таланте сострадания»: или всмотреться в его сопоставление доброты, не умеющей себя оградить, со злом, которое «более организовано на земле»: или вчитаться в лукавую самохарактеристику: «главное... не акцентировать, давать вровень с неглавным... Работать под наив», – и из этих шукшинских текстов встает автор «Печек-лавочек» и «Калины красной», прочно и глубоко вошедший в сознание огромного числа людей.

Другое дело – маленький рассказ Шукшина, опубликованный здесь, в «Смене», в 1958 году – двадцать два года тому назад. Вот тут контраст будет интересный – между тем Шукшиным, которого мы знаем, и тем. который когда-то с этим рассказиком неприметно вошел в литературу.

«Двое на телеге» – первая публикация. Автор – безвестный студент Института кинематографии. До первой книги – пять лет. До первой кинокартины – шесть. До первой роли – меньше года. Позади – жизнь, полная боли и опыта: детство в нищей деревне военных лет. ранний уход из дома, работа, армия, вечерняя школа, институт – s свое время этот опыт и эта боль, переплавившись в тексты, роли и фильмы, дадут зрелого Шукшина. Пока что они дают... рассказ «Двое на телеге». Как рассказ попал в «Смену»? Известно. что по совету Михаила Ромма, своего учителя. Шукшин в ту пору пробовал рассылать рассказы «веером»: когда редакции их возвращали, он «тасовал» и рассылал вновь. «Смена» открыла Шукшина года за два до того, как его стали печатать «толстые» журналы. «Двое на телеге» оказались чем-то вроде провозвестника, и вот. вчитываясь в этот рассказ двадцать два года спустя, мы ищем в нем провозвестие.

И не находим.

...Медленный, обстоятельный, «специальный» пейзаж вначале: «место действия». Никогда зрелый Шукшин не стал бы тратить ни строки на такую отдельную экспозицию. Зрелый Шукшин такие подступы отсекал. Он мог бы. наверное, начать с пятого абзаца: «Войдя в избу, Захарыч бросил старухе: «Собери». – ввел бы в дело с полуслова. Но не писал бы: «Дождь, дождь и дождь...»

Теперь о характере пейзажа. Это не случайный дождь. Дожди для прозы середины пятидесятых годов (и именно для психологического рассказа) – нечто вроде символа: именно так назывался один из лучших, сделавших «погоду в прозе того времени, рассказ Сергея Антонова: дожди в середине десятилетия пришли на смену отличной погоде, на фоне которой трудились и побеждали эпические герои прозы сороковых – начала пятидесятых годов. Так называемая «бесконфликтность» тяготела к солнышку, либо уж к катастрофической буре, которую люди преодолевали предельным напряжением сил. – долгий нудный дождичек явился знаком интереса к повседневным будням и к психологическим «тонкостям души». Вместе с дождиками пришла тогда мода на «неустроенных героев», и до самых шестидесятых годов все капало и текло по стеклам и зонтикам: Шукшин, начинающий рассказчик, старается быть на уровне момента.

Сквозь пелену дождя, впрочем, нетрудно разглядеть в тогдашней средней прозе старую добрую схему, согласно которой герою препятствия нипочем. Можно разглядеть эту схему и в шукшинском рассказе, где молоденькая фельдшерица, недавняя студентка, гонит старика в мокреть и непогоду везти ее за лекарством, и старик, растроганный таким энтузиазмом. молодеет, так сказать, душой. Этот сюжет, весьма распространенный в прозе середины пятидесятых годов, литературоведы описывают как «приезд молодого специалиста в село»: молодой человек набирается опыта и. в свою очередь, заражает окружающих своей высокой убежденностью. Шукшин еще акцентирует вторую половину уравнения: придет время, и акцент переместится на первую.

В сюжетной схеме, полученной им из рук предшественников, можно уловить и более ранние мотивы, восходящие к литературе тридцатых годов, к Николаю Островскому, к его огненному герою, весельчаку и рубаке, воюющему против тьмы и инертности. Конечно, вымокшая пичуга из шукшинского рассказа мало похожа на Павку Корчагина, но пиетет, вселяемый ею в души деревенских дедов, один из которых заметил у нее комсомольский значок и бодро салютовал ему: «Молодцы!» – выдает в Шукшине чуткость и к этому традиционному мотиву. Учтем, что если в тридцатые годы за такой деталью вставали героика гражданской войны, тиф и пули Боярки, то в пятидесятые годы, когда этот сюжет попал в руки Шукшина, он был уже изрядно промочен дождями повседневности; и все-таки Шукшин не избежал заложенного здесь романтического прекраснодушия: вымокшая у него до нитки фельдшерица-горожанка, едущая в дождь за лекарством, кажется достаточно розовой фигурой, а умиление деревенских дедов ее энтузиазмом – достаточно деланным. Невольно возникает мысль: а что, по сухой погоде нельзя было завезти это лекарство? Но по тогдашним «условиям жанра» читатель не должен был задавать «деляческих» вопросов – он должен был сам гореть жертвенным энтузиазмом. Пришло время, и Шукшин весело разделался с этой розовой схемой (скажем, в рассказе о «Леле Селезневой с факультета журналистики»), причем сделал это не с позиций «деловой прозы», а с позиций того самого опыта, который несут старые деревенские работяги деды...

И, право, не стань Шукшин Шукшиным, не свершись впоследствии его замечательная судьба, – лежать бы этому первому его рассказу в залежах бесконфликтной прозы сороковых годов, слегка политой «неореалистическими» дождиками пятидесятых. Но Шукшин есть Шукшин, и, поднимая со дна архивов этот первый его рассказ, мы ищем в нем шукшинское.

А ведь есть! Есть песчинка! Скребет!

Записка: «Семен Захарович, отвези, пожалуйста, нашего фельдшера в Березовку...» Все бы ничего, да вот это «пожалуйста». Завелся старик от словечка против всех законов вежливости и, ведя запрягать любезную Гнедуху, приговаривает ей в ухо, подкрепляя слова кулаком:

– Становись, пожалуйста, в оглобли, дура окаянная...

Заело, значит. Завелся старый. Уловил занозу в безупречно вежливой записочке

Вдумываясь теперь в этот обертон, мы многое можем задним числом предсказать. Полетит в телевизор сапог в рассказе «Критики», и Броня Пупков с многовежливым «Миль пардон, мадам!» будет грозить прохожим жилистым кулаком. И поедет в экспрессе на юг многовежливый, пока его не задели, Ваня Расторгуев из «Печек-лавочек». VI Егор Прокудин вежливо расстанется с Губошлепом, чтобы потом сойтись один на один.

Сквозь два десятилетия, сквозь розовую, омытую дождями пелену давнишней литературной моды достреливает до нас сокрытая в шукшинском характере «злинка», «чудинка», пружина сжатая, готовая ударить...

Речь в Белозерске – это Шукшин. «Рабочие записи» – Шукшин же. Но и «Двое на телеге» – он!

Ранний, но Шукшин!

Лев Аннинский

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.