Две жизни старого дома

И тут начинается вторая жизнь аксаковского дома.

Удивительный человек был Савва Иванович Мамонтов! Удивительный даже по щедрым российским меркам, и потому принадлежит этому промышленнику одно из первейших мест в русской культуре. И возьмись мы сегодня переворошить груду воспоминаний о нем, написанных в последние полвека, не то что худого – равнодушного слова о Мамонтове не встретим. Если же захотим отыскать в нашей истории другого похожего, то, кроме Павла Михайловича Третьякова, рядом и поставить некого. Как и имя создателя знаменитой галереи, имя Мамонтова пришло к нам чистым и незапятнанным на самых крутых поворотах русской истории.

А ведь тоже без особого блеска начиналась жизнь – в традициях семьи и времени. Сердит, был батюшка, именитый, старых правил купец, что сын, которому на роду написано приумножать капитал, «предался непозволительным удовольствиям, стал музыкантить, петь и кувыркаться в драматическом обществе». Что и говорить, не купеческое дело. Но, щедро одаренный талантами, был Савва Иванович Мамонтов и удачлив. Удачливей промышленника в России, почесть, и не было; к тому же эпохе пришелся он в самую пору: громоздкой, неуклюжей империи не по разуму вышло строительство до зарезу нужных железных дорог – Мамонтов преуспел в этом, как никто.

Но и при такой редкой удачливости, полезных деяниях, уже в ту пору высоко оцененных, не поминать бы нам имени Мамонтова, не взыграй в нем русская жилка, до времени скрытая талантливость души, которые и вывели его на другую, свою, дорогу. (Не тут ли Гоголем угаданное «сказать иногда: черт побери, все!»?) И, конечно, глубоко смотрел скульптор Антокольский, когда писал Мамонтову: «Не вы с вашей чистой душой призваны быть деятелем железной дороги, в этом деле необходимо иметь кровь холодную, как лед, камень на месте сердца и лопаты на месте рук».

У Мамонтова было мягкое сердце, горячая кровь и теплые, заботливые руки. Этому человеку, к нашему счастью (можно теперь с полной уверенностью так сказать), и перешло весной 1870 года аксаковское Абрамцево.

Не зря все же обмолвились мы, что витал над этим домом добрый русский гений. И, может быть, правда, была у Саввы Ивановича легкая рука, потому что спас он аксаковский уголок вовремя, на самом пределе его жизни: вот-вот уже было пойти Абрамцеву с молотка, а дубовую рощу – проданную, где уже начал гулять топор, – Мамонтов буквально вырвал из рук нахрапистого мытищинского богатея. От корней вырубленных деревьев скоро пошли молодые побеги, а там год от года начал вставать, подыматься и шуметь на ветрах молодой лесок.

Но у каждого всхода свои корни. И, видно, глубоко пустил их в русскую землю старый абрамцевский дом, если и в новую пору своей жизни стал он магнитом, в силовом поле которого оказалось вдруг все самое талантливое и передовое, что было в русском искусстве. Нужно только заметить, что Абрамцево не было тем местом, куда наезжали, время от времени знаменитые русские художники, как ездят на этюды или в дома, удобные для работы над новой картиной. Тянули в Абрамцево какие-то глубинные силы, потому что многим нашим художникам именно здесь суждено было выйти на новую дорогу.

Конечно, причины этой притягательной силы справедливость требует искать в личности хозяина, сумевшего не только бережно сохранить духовное обаяние аксаковской традиции, но и наполнить атмосферу дома новым содержанием, ведь общественный интерес тогда не коснулся еще старинной русской истории, начало было положено художниками абрамцевского кружка, в котором Мамонтов был, по удачному слову современника, «вдохновителем вдохновения». Тут, как сказал поэт, «ни убавить, ни прибавить». И все асе, отдавая должное человеку, приходится признать, что глубинные корни таились в самой этой земле. Для многих самых блистательных наших художников абрамцевская природа стала прозрением, проникновением в сущность русского пейзажа.

Не хочется повторять общеизвестное, говоря о том, что для Поленова, Левитана, Серова, Коровина, Нестерова Абрамцево было «русским Барбизс – ном», и даже Суриков, пейзажей вовсе не писавший, создает здесь свою «Дорогу на Хотьково». О том, чем стало Абрамцево в истории русского пейзажного искусства, значительнее слов говорит, конечно, наше художествен ное наследие, но притягательную силу абрамцевской природы объяснить все же придется словами художника:

«И что, кажется, особенного – там ольха серебрится, тут осинка голубая совсем, волчья ягода раскинулась, орешник. Только здесь по-особому чувствуешь русскую землю. Все в ней здесь есть – и будни, и праздник, и музыка цвета».

«По-особому чувствуешь русскую землю...» После такого признания Константина Алексеевича Коровина хочется откинуть расхожее определение Абрамцева как «русского Барби-зона» – очень приблизительное, да и неверное, в сущности. Абрамцеву обязаны мы появлением в нашем искусстве «нестеровской Руси». Вспоминая об истоках этого открытия, Михаил Васильевич Нестеров писал:

«Однажды с террасы абрамцевского дома совершенно неожиданно моим глазам представилась такая русская, такая осенняя красота. Слева холмы, под ними вьется речка (аксаковская Воря). Там где-то розоватые осенние дали, поднимается дымок, ближе капустные малахитовые огороды, справа золотистая роща... И я принялся за этюд. Он удался, а главное, я, смотря тот пейзаж:, им любуясь и работая свой этюд, проникся каким-то особым чувством «подлинности», историчности его...»

Прикосновение художников к абрамцевской земле рождало и нечто большее, чем открытие русского пейзажа, – проникновение в русскую историю. Судьба Виктора Михайловича Васнецова одна могла бы стать тому лучшим примером.

В Абрамцеве он появился уже известным художником, автором шумевших на передвижных выставках картин «Купеческое семейство в театре», «Преферанс», «С квартиры на квартиру», «Чаепитие в трактире», написанных в духе времени и с отменным живописным мастерством. Но этот природный вятич, выходец из глубинной России с ее самобытной былинной историей, переселившийся в Петербург, возможно, так и оставил бы по себе память в ряду многих, положив талант на алтарь будничных сюжетов. Но богатырские силы русской его души искали своей, не хоженной еще дороги и вышли на нее – в Абрамцеве.

«Богатырей» задумал он давно. В Петербурге, в Париже, снова в столице делал наброски, пробовал эскизы, но идея оставалась мертвой десять лет и почти забылась. И, только попав в Абрамцево, неожиданно для всех, как, впрочем, и для себя, сразу начал писать «Богатырей».

Может быть, случайность? Просто не было прежде подходящего пейзажа, натуры, и долго вынашиваемая идея

не находила зрительного эквивалента? Можно было бы признать это случайностью, если бы здесь следом за «Богатырями» не начался Васнецов, каким знаем мы его теперь, – «Аленушка», «Три царевны», «Витязь на распутье>, «Каменный век», «После побоища Игоря Святославича с половцами»... До высот этих шедевров взорлил Васнецов с абрамцевской земли. Случайность ли?

Пусть такой «случайностью» будет и летний вечер в абрамцевском доме, когда гость Мамонтова профессор Московской консерватории Рубець, прикрыв двери и хитро взглянув на присутствующих, достал из кармана небольшой листок:

– Ох, братцы, послухайтэ, яку наши диды с туркой дипломатию вели! Жинок блызько нэмае? Бд солоно пы-санэ, нэ для жиночого слуху, – и начал читать, то и дело прерываемый хохотом.

А на другой день рассматривали обитатели Абрамцева готовый рисунок с подписью: «Запорожцы пишут ответ султану Ахмету Ш», а в правом нижнем углу: «И. Репин, Абрамцево, 26 июля 1878 года».