Две жизни старого дома

В прохладных, еще не оттопленных с ночи сенях почувствовал он теплые объятия хозяина. Потом, сидя за чаем в мезонине на мягком диване рядом со стариком и ощущая запах недорогого «Жукова» табака и теплоту милой аксаковской улыбки, заговорил Гоголь быстро, в том веселом и легком возбуждении, которого давно уже не испытывал. Говорили о новых главах «Мертвых душ».

– Вы заметили мне именно то, что я сам замечал, но не был уверен в справедливости моих замечаний. Теперь же я в них не сомневаюсь, потому что то яке заметил мне другой человек, пристрастный, – Гоголь подчеркнул это слово, – пристрастный ко мне.

От тепла ли в доме, от возбуждения ли разговором он разрумянился, то и дело откидывал тонкими пальцами волосы, падавшие на высокий лоб. Сейчас он был молод и весел. Недавние тяжелые мысли остались где-то далеко, как годы, прожитые на чужбине.

Сергей Тимофеевич слушал его с улыбкой. Он тоже был возбужден и, казалось, не находил нужных, приготовленных к встрече слов, но говорил по обыкновению то, что думал, что было на сердце:

– Мне страшно было думать, что вы опять заедете так далеко, и я не верил и не верую в мысль, чтоб это чужое тепло было полезно вашему здоровью!..

Гоголь глядел на старика с любовью, чувствуя в нем и во всем, что окружало его в этом доме, то настоящее, природное, русское, к. чему так непостижимо сладко тянуло его в скитальческой жизни. И тут другая, отчетливо ясная мысль пришла ему следом: русскому человеку, как никому, нужен родной, любимый угол на своей земле...

В ту осень Гоголь поселился в любимой им чистой, светлой комнате абрамцевского дома, с двумя окошками, в которые виден был широкий деревенский двор, старый дубовый лес на горе и пруды, сплошь усыпанные сентябрьскими листьями. Наслаждаясь простотой домашнего аксаковского уюта, любовно и ревниво оберегаемый хозяевами, Гоголь работал. Он писал новые главы второго тома «Мертвых душ».

Той же осенью, в те лее дни, в другой комнате абрамцевского дома диктовал страницы «Семейной хроники» Сергей Тимофеевич Аксаков.

Была золотоносная осень 1849 года...

В исходе зимы, в конце марта, когда сугробы еще крепки, блестят на солнце, а капель, как лесная птица, только пробует голос, привезли с почты письмо, обрадовавшее старика Аксакова: Иван Сергеевич Тургенев обещал в скором времени быть в Абрамцеве.

Скоро отговорили по оврагам ручьи, буйно взялись папоротники в низинах, Воря прояснилась, стала зеленовато-прозрачной, и по просохшим дорогам в легкой, щегольской коляске, запряженной парой отменных лошадей, тянувших наизволок ровной, красивом рысью, прикатил в Абрамцево Тургенев.

Не помнил еще старый абрамцевский дом, знавший в своих стенах историков Погодина и Грановского, романиста Загоскина, публициста Хомякова, актера Щепкина и многих других великих спорщиков, не помнил еще этот дом таких жарких и бурных дебатов, как в ту весну, когда приехал Тургенев.

Противостояли ему сыновья Сергея Тимофеевича – Иван и Константин. Лихие приверженцы русской старины, убежденные, что сила России в ее допетровском укладе, и по искренности своей и молодости, хватавшие тут частенько лишку, они не замечали в пылу спора, какие ловушки ставил им опытный полемист Тургенев: Константин не без «помощи», конечно, Тургенева заключил, наконец, что истинно русским можно считать только человека, родившегося в Москве или по крайности в окрестных ее губерниях!.. Тут уж было расхохотаться Тургеневу, следом и остальным, когда он, между прочим, заметил, что самый русский из русских писателей Сергей Тимофеевич Аксаков, а «если память не отшибло», то Константин и Иван Сергеевичи тоже, родились «маленько подальше» от первопристольной – в Уфимской (вон где!) губернии!..

Но споры эти, с их крайностями и полемическим задором, уходили, как пена по вешней воде, и не они связывали Тургенева с аксаковским домом. В доме этом, как нигде более, ощущал он тягу к природному и вольному деревенскому быту с нехитрыми его прелестями, столь его русской душе любезными, когда «и дымком-то пахнет, и травой – и дегтем маленько – и маленько колеей». И потому, должно быть, нигде – ни в чужих землях, ни в российских столицах – не дышалось ему так вольно и сладко, как в полюбившемся аксаковском Абрамцеве.

Было в этой взаимности сердец хозяина и гостя и другое, что связывало их в крепкое единодушие, – взгляды на отечественную литературу, живая, чувственная любовь к русской природе, понимание ее значения в нравственной жизни русского человека.

А в те дни, в ту пору, «когда свежесть весны соединяется с летней теплотою», высокие аллеи тенистых лип старинного абрамцевского парка, а чаще тихие заводи прохладной Вори, укрытые кустами ольхи, рябины, орешника, черемухи, – урёма, как называл поречье Аксаков, – были любимым местом их задушевных разговоров о родном и сокровенном, что поверяют друг другу люди очень близкие.

Не то удивительно, что молодой Тургенев и старик Аксаков были первыми в нашей литературе «пейзажистами» и писать начали в одно время – один на закате, другой на восходе жизни, – а то дивно, что в книгах обоих природа впервые предстала не описанием красивых ландшафтов, но как часть жизни русского человека. От них – Аксакова и Тургенева – началась полюбившаяся Толстому, Чехову, Бунину мысль о том, что перед природою умолкают все низменные страсти и суета человеческая.

А когда от милого абрамцевского крова в столицу позвали Тургенева дела, отослал он с первой же почтой Аксакову письмо, в котором с горькой грустью писал о тусклом и вынужденном житье в городе, особенно тусклом теперь, потому что остались в душе светлой памятью «красные дни, которые тешили нас в Абрамцеве!»...

Красным дням в Абрамцеве положила предел кончина хозяина весной 1859 года и скорое следом затухание

славного рода. И пропасть бы дому, сгинула бы память, развеялись бы по ветру лет воспоминания об аксаковской старине, попадись этот дом в лапы разбогатевшему откупщику или купцу без роду и племени, но с капиталом, – а таких густо уже было в России, – и обстроили бы дом, как водилось, мансардами, бельведерами, подстригли бы кусты, выровняли в линеечку газоны, упрятали б в чехлы деревья, свели бы под корень старинный лес «на вывоз», и уж было застучал топор в дубовой роще, но, по счастью, витал над этим домом добрый русский гений...