Два героя

Какая походка у Бориса Ивановича? Чуть враскачку. С упором на правое плечо.

Именно такой походкой приближался к поезду дальнего следования Геннадий Сафронов.

До отправления поезда еще есть время.

До этой встречи — и во время той, первой читки, и потом, на репетициях, рассказывая о своем прошлом, — Ковзан «играл» себя, а теперь он был собой.

— Вот чемодан. — Борис Иванович легко перебросил его на третью полку. — Чемодан всегда в передней. По старой военной привычке. Три минуты на сборы. Максимум пять.

— Едете с выступлениями? — Геннадий смотрел на чемодан и хотел представить себе эти «три минуты на сборы».

— Нет, сынок. — Глаза его вдруг угасли, на лбу и возле губ глубже и заметнее стали морщины. Как рубцы. — Погиб мой ведомый. Петров погиб. Из части пришла шифровка в министерство. Воздушное хулиганство. Не может быть. Не верю. Командируют, чтобы разобрался и доложил.

Он говорил иным голосом — усталым и вопрошающим. Что-то больно сжалось в Геннадии. Чем он может помочь? Неужели это тот Петров, с которым уходил Ковзан в первый воздушный бой? Тот. Именно он. Саша Петров. Александр Иванович.

Вагон дернулся. Пора прощаться...

Пусть потом говорят, что «пьесу написал театр». Драматург не может быть в обиде. Раскаленный материал самой жизни был так близок, что даже самая малая дистанция — необходимая, желанная — не могла возникнуть между судьбой живого героя и того, «из пьесы», языком которого должен говорить Геннадий Сафронов. Искусство или «копия»?

«Резервы души и судьбы» (слова режиссера) были заложены в том, что знал о своем герое Сафронов и чего не было в пьесе. Он выходил на сцену, не собирая по крупицам, «как было», а помня это: вокзал семьдесят второго, второй вагон, погиб ведомый. Петров. Саша Петров. Александр Иванович Петров. Погиб не на войне. Еще говорят: нехорошо погиб. Но они не верят — ни Ковзан, ни Сафронов...

«Единственный в мире ас, совершивший четыре тарана и оставшийся в живых». Эти слова Геннадий прочел в удостоверении, выданном Герою Советского Союза Ковзану и подписанном Калининым.

Единственный в мире! Каким он должен быть?

Впервые Сафронов не разучивал роль, а «слушал себя», пытался представить себе степной аэродром. Шагающего враскачку человека. Он идет тяжело, с упором на правое плечо. Все дальше от поселка, где живет теперь вдова Петрова с двухлетним сыном. Все ближе к обожженному взрывом бугру. Виноват ли Петров? Если да, то что он, Ковзан, скажет лет через десять мальчику с такими же, как у Петрова, карими глазами? Нелегко в этом случае будет воспитать парня.

У Бориса Ивановича «сорок два сына» — сорок два подопечных в детских домах. Многие из них стали летчиками. Теперь у него сорок третий. Сын Петрова...

Режиссер удивлялся — у Сафронова получалось главное и сразу: внутренняя вера в то, что жизнь и судьба сложатся у его героя именно так, а не иначе. И в первой сцене, когда выясняется, что молодой летчик мог сбить и не сбил самолет противника. И потом, когда он попадает в тыл врага и уходит к своим. И в словесной дуэли с фашистским асом.

Геннадий все более и более «походил» на Бориса Ивановича. Но в этом сходстве было не только обаяние. И сходство это покоряло не само по себе. Оно было необычным для окружающих прежде всего потому, что молодой актер, человек другого поколения, смог живо, естественно поставить себя в те обстоятельства, в которых находился погибший в горящем самолете его отец, в которых находился потом «единственный в мире ас».

Если он единственный, значит, не похож на остальных. Характером. Привычками. Манерами. Каждый человек единственный в своем роде...

А что же там, у Бориса Ивановича, с Петровым?

Сафронов просил отложить репетиции. Подождать возвращения того, с кем мысленно не расставался ни на минуту. Кого он только не играл после училища! И Швандю, и знаменитого кочегара из «Гибели эскадры», и блистательных кавалеров Лопе де Вега. Но такого с ним еще не было.