Душа огня

Теперь, с появлением Сёмки, дело шло спорое. Казалось, в кузнице только и не хватало белоглазого, безбрового мальчишки. Как ни мало мог и умел Сёмка, но с его участием изменился самый темп работы. И Тихон нередко покрикивал в весёлом возбуждении:

- А, ну-ну наддай, ребятки! Шлёпни-ка ещё разок. Гриша! А ну, ещё разик, ещё, ещё!...

Борода Тихона от однообразного движения правой руки сбивалось в сторону. И такой вот весёлый, кособородый, с хитрыми, подмаргивающими глазами он казался Сёмке каким-то мудрёным лешим, про которого рассказывала ему жившая в Сибири бабка Аграфена.

Тихон был не совсем обыкновенным человеком. В большом, грубо сколоченном теле его таилась странная нежность к вещам и людям. Он прятал её обычно за шутками или поддельной мрачностью, но она прерывалась во всём.

- А ну-ка, поддай огоньку! - покрикивал он на Сёмку. Живо, живо! Чего застыл?.. Али вчерашний сон досматризаешь?

Но в окриках его не было раздражения, взгляд, обращенный к маленькому помощнику, светился лукавой добротой. Чувствуя эти, Сёмка очень скоро, перестал бояться Тихона. Работать с кузнецом было легко и весело.

Уже до обеда около наковальни вырастала целая гора поделок. Кузнец не просто работал, как работают некоторые, уступая лишь чёрной необходимости. Работа была для него радостью и потребностью, украшавшей жизнь. Закончив ковку, он не бросал вещь в груду готовых изделий, а любовно осматривал её, как осматривал бы сына, отпускаемого в далёкую дорогу.

- Д-да! - вздыхал он. - Вещь сковать _ не верёвку свить: разорвётся, узлом не свяжешь. Ну, кажется, всё в порядке! Лети, птичка, да назад не ворачивайся...

И, благословив вещь всякий раз новой присказкой, ласково, как бы с сожалением, выпускал её из клещей.

- Работа - она души у человека просит, - внушал он своим подручным. - Ну, скажем, сварим мы эту ось кое-как, а завтра Марья Шевцова поедет за снопами да у Поповой Лужи и сядет... Вот она и помянет тогда добрым словом всех твоих родичей, так что им и за обедом и за ужином икаться будет.

Кузнец любил поразмышлять вслух, но раньше единственным его слушателем был Большой Гриша, который только загадочно улыбался и смотрел в землю, так что непонятно было, слушает он или нет. Теперь же в живых глазах дотошного Сёмки Тихон видел любопытство ко всему, что он делал и говорил.

Интересовали мальчишку преимущественно дела практические: как куются серпы, костыли, скобки, как производится сварка или закалка. Тихон вникал в подробности ремесла с удовольствием и отвечал неторопливо и обстоятельно. Казалось, на свете не существовало ничего такого, чего он не знал бы или не мог объяснить. И лукавый Сёмка, иногда не без задней мысли, озадачивал кузнеца неожиданно головоломным вопросом:

- А отчего, дядя Тихон, железо красное ОТ огня делается и ковать его можно? Вон глина всё равно серая, и ударь её - рассыплется.

Кузнец, вероятно для важности, устремлял сначала взор к чёрному, закопчённому потолку. Некоторое время он молчаливо комкал в кулаке свою бородищу.

- Ну, это я тебе по-учёному рассказать не могу, - неожиданно просто говорил он, - чернил мало исписал. По-моему, огонь с железой, а глина с водой вроде сродственников: сойдутся - обоймутся, обрадуются. Врозь им жить не повадно: без воды глина рассыпается, а без огня и железо не мякнет.

Объяснение казалось чудным, но занятным, и Сёмка продолжал допытываться:

- А почему огонь такой жаркий да лёгкий? Всё вон пляшет, всё суетится, никогда ему покою нет, а глина тяжёлая, лежит всё.

- Ну, это, брат, оттого, - ухмылялся кузнец, - что у огня душа сухая да бойкая, как у Петрухи Звягина, а в глине мокреть одна, как в тётке Агафье. Вот огонь-то Я работает, трудится, значит, а глина лежит да мокнет...

Сёмка три года ходил по зимам в школу. Он хорошо понимал, что Тихон шутит, что никакой души у огня и у глины нет, что учитель объяснил бы всё проще и яснее. Но ему было очень интересно представить, что у огня такая же бойкая, работящая душа, как у их однодеревенца Петрухи Звягина, о котором до войны писали во всех газетах, как о самом большом мастере, и что у глины такое же тёмно-серое лицо, как у тётки Агафьи, страдавшей водянкой и неподвижно лежавшей на лавке. Рядом с Тихоном вещи переставали быть непонятными и чужими и наполнялись живым, человеческим смыслом. И хотя всё так же шла война и всё так же были сумрачны многие люди, Сёмке уже куда интересней и бодрей жилось в мире, где неё было согрето огнём неустанной работы.

Время летело здесь легко и незаметно. По утрам Сёмка просыпался теперь с приятным чувством полноты силы и жажды деятельности. Предстоящий рабочий день казался ему праздником. Когда же поздно вечером он возвращался домой, всё тело у него сладко ныло, гудели руки и йоги и в груди было так легко и пусто, словно он отдал до капли всё, что наполняло её утром. Он с аппетитом поедал всё, что подавала мать, а потом ложился в постель и засыпал тем счастливым, безоблачным сном без сновидений, какой рождается только чистой совестью и здоровым, честным трудом.