Диван в чужой квартире

Итак, что же мы имеем на сегодняшний день? 23 года существования, хромую ногу, иждивение. Дома нет, родителей не люблю и даже не уважаю (мы чужие), брата ненавижу. Здесь нужно сказать, что и я не подарок. Друзей нет, теперь я это поняла. Хорошее слово – «приятель», верно? Не друг, не враг, а приятель. Единственное, что у меня есть, – это возможность распоряжаться своей пустой жизнью.

А вообще я, наверное, та, о ком Толстой говорил: «Человек подобен дроби. Числитель есть то, что он есть, а знаменатель то, что он о себе думает. Чем больше знаменатель, тем меньше дробь». Точнее не скажешь.

Весной острее чувствую свою никчемность и ничтожество.

Ну, довольно!

Не подписываюсь и не оставляю адреса (да и где он, адрес?). Писала не для того, чтобы меня погладили по головке. В сочувствии-то я не нуждаюсь. Сыта. Просто хотелось излить душу.

До свидания, Люба Т.»

Когда я прочел все это, первая реакция была – злость. К несправедливости, как и к физической боли, привыкнуть трудно, каждый раз она хлещет по живому. Гудело в голове: неужели так и будет продолжаться это издевательство над человеком?

Возникла даже нелепая идея отыскать вас. Но как?

Так что отвечаю с таким опозданием не потому, что руки не доходили, – просто не знал, что ответить. В сочувствии вы не нуждаетесь. Обругать бюрократов, равнодушных к вашей судьбе? Но от безадресной критики еще никто не умирал...

Легче всего было бы сунуть ваше письмо в какой-нибудь ящик подальше и забыть. Но это только кажется, что легче: тревожащую мысль из головы не выкинешь. Слишком много вопросов вы задали, слишком много за ними человеческой боли. Ясно было, что отвечать все равно придется – не вам, так себе.

И в то же время с самого начала, с момента, когда прочел письмо, не оставляло ощущение какого-то внутреннего неудобства, неловкости, что ли. Недоверие к написанному? Да нет, в искренности вашей я не сомневался. Что-то другое.

Это «что-то» мешало, как заусенец у ногтя: мелочь, говорить смешно, но пока не срежешь, так и будет цепляться за что попало.

Впрочем, ощущение, пока оно не понято, не сформулировано и не доказано, – личное дело ощущающего, и не более того...

Первое реальное недоумение, которое у меня возникло, было вот какое: почему в процессе ваших «хождений по мукам» окружающие вам не помогали? Ведь обычно-то люди друг другу помогают! А вы бились словно о глухую стену, причем в одиночку.

Перечитал письмо, стараясь отвлечься от ваших оценок происходящего, и понял, что это не совсем так: помогали вам и в общем-то немало помогали.

Два года помогали врачи в областной больнице. Потом помогли какие-то неназванные люди в Москве – устроили в знаменитую, едва ли не лучшую в стране детскую лечебницу. Помог кто-то в Комитете советских женщин с временной пропиской в Москве. Помог корреспондент «Комсомолки» – правда, вы его помощью не воспользовались, но это уже другое дело. Да и в госпитале тоже, видимо, помогали: нужна была вам в тот момент операция или нет, судить не мне, подозреваю, и не вам – но когда не хотят помочь, после просьбы о выписке выписывают сразу, а не держат три недели.

Словом, лучше ли, хуже ли, но помогали. Хотя бы в пределах своих официальных обязанностей.

Но вот что насторожило: почему все, вам помогавшие, были люди официальные, кроме разве что тети, которая увезла вас в Москву? Чужие что-то делали – и прекрасно. Но почему не помогали свои?

Жизнь такая, каждый только о себе, никому ни до кого дела нет?

Простите, не поверю. Скорее наоборот: только и слышим, только и пишем про семейственность, знакомство, кумовство, землячество, блат, наконец. Наши эстрадные сатирики и дворовые правдолюбцы не из пальца темы высасывают. Не буду сейчас докапываться, хорошо оно иди худо, но явно существует в жизни эта закономерность: свои помогают своим.