Девять языков

— По какому это он?

— Вас? — сердито переспросил сосед, но, глянув в Ванькины удивленные глаза, улыбнулся и пояснил: — Дойч. Немецки язик.

Хотя Ванька ничего и не понимал, слушал он с удовольствием и жадно разглядывал Ленина. Владимир Ильич часто переступал ногами, и видно было, что ему, привыкшему во время речи непринужденно расхаживать по сцене, ужасно неудобно на неустойчивом стуле. И тут Ванька впервые задумался: а почему, собственно, Владимир Ильич выбрал себе такое неудобное место, когда там, на возвышении, стоит пустая трибуна? Непонятно. И почему говорит он как-то глухо, как будто ему трудно? Владимир Ильич на минуту остановился, разбирая свои листки, и лицо его, только что бывшее таким подвижным и выразительным, тоже как будто остановилось. И такая усталость проступила на нем, что у Ваньки больно сжалось сердце. Да ведь он болен, ему и голос напрягать трудно! Вот почему, наверно, и говорит он не с трибуны. Но Ильич заговорил вновь и опять на непонятном языке. На этот раз казалось, будто в его речи много протяжных «ай». Ванька опять дернул за рукав соседа.

— Вас? А!.. Энглиш... как это... ангельски язик.

Теперь Ильич повернулся в профиль. Ванька так же внимательно слушал английскую речь. В одном месте многие рассмеялись, и Ванька остро позавидовал тем, кто понял ленинскую шутку.

Ленин, к величайшему Ванькиному восхищению, заговорил еще на одном языке — удивительно певучем, но с такими нотками, как будто их произносили в нос. И опять Ванька тронул соседа.

— Дас ист францозишь. Франски язик.

Когда Ильич вновь повернулся, Ванька с интересом ждал, на каком языке заговорит он теперь. Ленин заговорил по-русски, и сосед, уже не дожидаясь вопроса, повернулся к Ваньке и пояснил:

— Руссиш. Русски язик. Зо! — И он с уважением поднял толстый палец.

— Aгa! — машинально кивнул Ванька и принялся слушать.

— ...Мы должны работать, — говорил Владимир Ильич, — в течение многих лет, чтобы усовершенствовать аппарат, изменить его и привлечь новые силы. Мы это делаем довольно быстрым, может быть, слишком быстрым темпом. Основаны советские школы, рабочие факультеты, несколько сотен тысяч молодых людей учатся, учатся, может быть, слишком быстро, но, во всяком случае, работа началась, и я думаю, что эта работа принесет свои плоды. Если мы будем работать не слишком торопливо, то через несколько лет у нас будет масса молодых людей, способных в корне изменить наш аппарат.

Ванька удивился: вот для чего, стало быть, существуют рабфаки — и с уважением подумал: это значит, и мне и ребятам предстоит это самое... изменить аппарат.

Ленин кончил говорить и слез со стула. В зал снова ворвалась буря.

Потом пели «Интернационал». Пел и Ильич, и Ванька почувствовал гордость и радость оттого, что поет он вместе с самим Лениным. Пели на многих языках, и Ванька подумал: наверно, Ленин знает все эти языки.

Когда в толпе делегатов, возбужденный и счастливый, Ванька шел по фойе, кто-то положил ему руку на плечо.

— Здравствуй, товарищ Шухов Иван, — сказал Дзержинский. — Как жизнь?

— Лафа! — неожиданно для самого себя ляпнул Ванька.

— Лафа? — улыбнулся Дзержинский. — Значит, хорошо? — И повлек Ваньку к окну. — А учишься как?

И когда Ванька, заливаясь краской, сообщил, как достался ему пригласительный билет на Конгресс, Дзержинский одобрительно похлопал его по плечу.

— Да... — сказал он, помрачнев, — а отец твой был прав насчет штабс-капитана Штерна. Помнишь? Был он колчаковским офицером, а потом одним из главарей контрреволюционной организации... Ниточки от него далеко потянулись — и сюда, в Москву, и... ну, в общем, далеко. Месяц назад Штерн по приговору трибунала был расстрелян. Ванька отвел взгляд от Дзержинского и уставился в окно, но видел он не кремлевскую площадь, не Москву, а заснеженную лесную дорогу, по которой шел паренек, прижимая к груди холодное тело матери, а потом увидел стол, за которым, уронив голову, спал сном, от какого нет пробуждения, единственный в селе коммунист. А Дзержинский стоял рядом, молчанием разделяя Ванькино горе. Он тоже смотрел в окно, но видел, наверное, гораздо больше, потом тронул Ваньку за плечо, притянул к себе, дружески потряс и сказал: