Девки приехали

Но Тишихе было приятно, что они все трое записывали ее одну.

– Пять девок у меня, – сказала она еще раз. – Ой, а ведь росли-то как... – Она и не хотела, да возвращалась памятью в те года. – Я тогда дояркой работала, так дети-то у меня – как поросята...

– Молоко им носили с фермы? – спросила Надежда, показав на зубах щербинку.

Господи, ничего-то не понимают...

– Какое еще молоко? Как поросята, были в грязи. Мне ведь за ними и присмотреть некогда. Утром при темне к коровам убежу, да и вечером заявлюсь, они уже спят... Ой, ведь как мы работали-то... Ведер железных не давали на ферму. Деревянные были, тяжелущие – а воды-то надо сколько переносить: у меня восемнадцать коров, потаскаешь...

Тишиха видела, что и Фаина Борисовна и девчонки чего-то записывали.

– Так бы и почитала такую книгу, про мою-то жизнь. Во сне увижу – и то страшно, – призналась она. – А теперь-то и корм сам идет. Господи, как все сделано... Поилки, подумай только...

Тишиха замигала повлажневшими глазами: девки перед ней задвоились. Ой уж и поревела она за свою жизнь. Ревела, ревела – и глазами почти не завидела.

– Обжинали серпами под жнейку, – без всякого перехода переключилась она с фермы на поле. – Вижу, Тина ко мне бежит: «Мама, есть хочу!» – «А поешь, – говорю, – колосков. Только колоски-то, мотри, когда вышелушишь, не разбрасывай, захорони в земельку, а то обеих засудят». Поела она зернышек. «Сыта?» – спрашиваю. «Сыта». – «Ну и ладно, иди домой»... Не помню уж, сколь прошло времени, вдруг Валя сломя голову с горы летит. «Мама, – кричит, – Тинка умирает». Я и серп оставила на полосе. Тина моя на печи катается. А во жниву было, и так жарко. За брюхо руками хватается, стонет... Ржи-то зеленой наелась, разбухло там. Уж поблевала бы, так и по легчало. А ей не блюется, и в уборную не может сходить. Я быстрее спроворила самовар, налила кипятку в бутылку, и по брюху ей бутылку катаю, пока не вырвало. Вырвало – тогда уж и стала она в себя приходить...

Тишиха терла под глазами:

– А Оля у меня еще есть. Она после Гали вторая, пятый класс тогда кончила. Ну, думаю, надо куда-то девку устраивать. Она-то грамотная, зачем и ей с нами с голоду подыхать. Давай, решила, на счетоводку пошлю учиться. А председатель колхоза справку никак не дает: «Кто у меня, – говорит, – боронить в поле будет?» А тем же летом ему повестка на фронт и пришла. Утром кричит под окошком: «Оля, приходи за справкой, меня на войну бе рут...» Уж и косточки у него, наверно, изгнили давно, а я ему, Ивану-то Ивановичу, и сегодня поклоны кладу: уж так выручил, так выручил – ну-ка, на один рот убавил голодную ораву...

Тишиха встала с кровати, перекрестилась перед иконами:

– Дай бог, чтобы тебе хоть там-то хорошо было, Иван Иванович. Лариска, сидевшая за столом ближе всех к красному углу, исподнизу зыркнула глазами на образа и пододвинулась плотнее к Надежде.

— Чего испугалась? Никто не укусит тебя, – сказала Тишиха и опять села на кровать. Кровать была деревянная, рассохшаяся и, когда на нее садились, скрипела. – Здоровье-то, как и у меня, неважнецкое. Чуешь, жалуется... – Тишиха поерзала, заставив кровать снова скрипеть. – Ну, так ведь в приданое с собой привезла. Тятя-то у меня краснодеревпщком был, изладил кровать: «Вот, – говорит, – Тиша (мужу-то моему, а и сам тоже Тиша: я вся в Тихонах, как в снопах на овине)... Вот, – говорит, – Тиша, на ваш век хватит, за свою работу ручаюсь. Если, – говорит, – не осердишься на Федосью да сгоряча не искромсаешь мое изделие топором, так и сто лет простоит. Тятя знал, за кого меня выдает.

— А что он, муж-то, сердитый был? – спросила Лариска. Глазенки у нее испуганно засверкали, в них затеплилась жалость.

– Кто? Тиша-то? Не-е-ет... Раза два за всю жизнь и поколотил меня, так и то за дело.

– Он вас би-ил? – вытаращила глаза Лариска. – И вы от него не ушли? Я бы и минуты не задержалась.

– Ой, да это ведь Тиша, – сказала Тишиха. – От такого и стерпеть можно. Лариска было открыла рот, но Фаина Борисовна строго глянула на нее и кивнула на лист белой бумаги: пиши, мол. Лариска, как старательная школьница, склонилась над бумагой. Черные кудряшки нависли над лбом. А обиделась, обиделась, нос-то и то покраснел от досады.

Чего-то Тишихе напомнило в поведении Лариски младшую дочь.

– Ой, про Тину-то еще чего рассказать хочу... – спохватилась она. – Начнут девки с кошкой играть, а ей не дают. Она уйдет за комод, никогда не поду маешь, что расстроилась. Приткнется в угол книжку листать... А у нее, у бед ной, обида-то в сердце ушла. Никому не выкажет ее. Утром встанет пораньше, пока все спят, и наиграется с кошкой... Ой, дети, куда мне вас дети...