Дама в автомобиле

Она кивнула головой. Мануэль протянул ей в дверцу руку и тихо, скороговоркой проговорил:

- Прошу вас, попрощайтесь со мной по-хорошему, это ради моей дочки, ведь она смотрит на нас.

Дама повернулась к девочке, которая неподвижно стояла в нескольких шагах под светом фонарей, в своем фартучке в красную клетку, с грязными коленками. Мануэль был потрясен тем, как быстро эта женщина все поняла и вложила свою правую руку в его. Но еще больше его потрясла ее неожиданная, внезапно появившаяся, впервые увиденная им на ее лице улыбка. Она ему улыбалась. Улыбалась, хотя ее бил озноб. Мануэлю так захотелось сказать ей в благодарность что-нибудь необыкновенное, что-нибудь очень хорошее, чтобы снять неприятный осадок от этой нелепой истории, но он не смог ничего придумать, кроме одной фразы:

- Ее зовут Морин.

Дама нажала на акселератор, выехала с дорожки и повернула в сторону Солье. Мануэль сделал несколько шагов к шоссе, чтобы подольше не терять из виду два удаляющихся слепящих красных огня. Морин подошла к нему, он взял ее на руки и сказал:

- Видишь огоньки? Вон они... Ну так вот, они не горели, и их починил Мануэль, твой папа.

Рука у нее не болела, вообще ничего не болело, все в ней словно окаменело. Ей было холодно, очень холодно в машине с откинутым верхом, и это тоже действовало на нее оцепеняюще. Она смотрела прямо перед собой, на самый яркий участок освещенного фарами пространства, чуть впереди той сероватой полосы, за которой сами фары уже тонули в темноте ночи. Когда появлялись встречные машины, ей приходилось тратить полсекунды на то, чтобы включить подфарники, и эти полсекунды она удерживала руль только тяжестью своей забинтованной левой руки. Она ехала осторожно, но упорно не снижая скорости. Стрелка спидометра все время держалась около сорока миль, во всяком случае, она касалась большой металлической цифры «четыре». Париж понемногу оставался все дальше и дальше, и вообще было слишком холодно, чтобы раздумывать. Все в порядке.

Темные, кое-где освещенные дома, петляющая вниз дорога, вырисовывающаяся на фоне неба церковь - вот это и есть Солье. Она проехала по одной улице, по другой, потом внезапно остановила машину меньше чем в метре от серой стены церкви. Выключив зажигание, она положила голову на руль и, наконец, дала волю чувствам. Глаза у нее оставались сухими, но в груди клокотали рыдания, и хотя она не пыталась удержать их, они никак не могли вырваться наружу и лишь вызывали у нее какую-то странную икоту. Посмотри на себя: губы прижаты к повязке, волосы спадают на твои проклятые совиные очки... Вот такая ты и есть на самом деле... И у тебя нет ничего. кроме правой руки и измученного сердца, но ты не отступай, не задавай себе лишних вопросов, не отступай.

Она разрешила себе посидеть так несколько минут - три-четыре, а может, и меньше, потом решительно откинулась на спинку сиденья и сказала себе, что мир велик, жизнь длинная и вообще она хочет есть, пить и курить. Над ее головой было ясное ночное небо. На карте, которую она в любую минуту могла достать здоровой рукой, по-прежнему заманчиво красовались такие названия, как Салон-де-Прованс, Марсель, Сен-Рафаэль.

Она нажала на кнопку, и верх машины, как по волшебству, поднялся над ней, закрыв небо и звезды, отгородив ее от всего мира.

Мимо нее прошли какие-то люди - гулко раздался звук их шагов по мостовой, потом она услышала бой часов: половина. Но половина чего? Если верить часам на щитке «тендерберда» - половина девятого. Дани зажгла свет - в ней все вспыхивало, в этой машине, нельзя было нажать ни на одну кнопку, чтобы вас тут же не ослепило, - и обшарила ящичек для перчаток, наскоро еще раз просмотрев бумаги, которые она уже смотрела несколько часов назад. Квитанции за ремонт, произведенный на станции обслуживания в Аваллоне-Два заката, она не нашла. Впрочем, она и не ожидала ее найти.

Она вывалила содержимое своей сумки на соседнее сиденье. Тоже ничего нет. И тут ей стало не по себе. Зачем она все это делает? Ведь она-то великолепно знает, что никогда ноги ее не было у этого человечка с баскским акцентом. Так зачем? Она снова запихнула все в сумку. Сколько американских легковых машин проехало за день по дороге Париж - Марсель? Наверняка несколько десятков, а может, и больше сотни. Сколько женщин в июле одеваются в белое? Сколько из них - о боже мой! - носят темные очки? Если бы не покалеченная рука, все это было бы просто смешным.

Кстати, владелец станции обслуживания только и делал, что врал. А вот то, что ей покалечили руку, - это правда, тут уже ничего не скажешь, она перед ее глазами, забинтованная, и объяснение этому Дани видит только одно, во всяком случае, она не может найти иного: один из двух автомобилистов, а может, и сам хозяин станции, вошел вслед за нею в туалет, чтобы ограбить ее или еще с какой-то целью, хотя в последнее ей что-то не верилось. Впрочем, разве тогда, в кабинете врача, когда она сняла рукав своего жакета, ей померещился его взгляд - омерзительный и в то же время жалкий? Да, так вот, наверное, она стала вырываться, он почувствовал, что ломает ей руку, и испугался. А потом, чтобы отвести подозрение от себя или от своих друзей, он стал в конторе плести невесть что. А рюмка коньяку на столе? А угрозы краснолицего толстяка! Они прекрасно видели, что она в панике, и воспользовались этим. И, конечно, хотя они и не знали, что машина не ее, они все же догадались, что есть какая-то причина, мешающая ей вызвать полицию, как она должна была бы сделать.

Да, бесспорно, так оно и есть. И все-таки ее не оставляло ощущение, что она немножко плутует, потому что она не могла забыть морщинистое лицо и злые глаза старухи там, на узкой, залитой солнцем улочке. Чепуха, это просто совпадение, это какое-то недоразумение. Став коленями на сиденье, она раскрыла черный чемодан, стоявший сзади, и вынула оттуда белый пуловер, который купила в Фонтенбло. Он был очень мягкий, от него исходил запах новой вещи, и это подействовало на нее успокаивающе. Она потушила свет в машине, поддела под жакет пуловер, снова включила свет и, глядя в зеркальце, поправила высокий воротник. Каждое ее движение - они были очень осторожны и медленны из-за больной руки - все больше отдаляло от нее и старуху, и станцию обслуживания, и вообще всю омерзительную вторую половину дня. Она снова стала Дани Лонго, красивой блондинкой в изящном костюме, правда, нуждающемся в стирке (но он высыхает за два часа), которая мчится в Монте-Карло, умирая от голода.

При выезде из Солье на щите было указано, что до Шалона восемьдесят пять километров. Она ехала не спеша. Дорога шла в гору и без конца петляла. Пожалуй, в темноте этот путь займет у нее не меньше чем полтора часа. Но она стала на поворотах ориентироваться по задним фонарям идущих впереди машин, и дело пошло веселее. И вот как раз в ту минуту, когда она решила не останавливаться больше, ни за что не останавливаться, ее вынудили это сделать. У нее похолодело сердце.

Как раз перед этим на том месте, где шоссе пересекает дорога на Дижон, она увидела на левой обочине, под деревьями, две плотные фигуры жандармов на мотоциклах. Впрочем, она даже не могла бы сказать с уверенностью, была ли на них форма. Но что, если это действительно жандармы и они следят за нею? Когда она отъехала уже наверняка метров на двести, она увидела в зеркало, как один из мотоциклистов круто развернулся и ринулся вслед за нею. Она слышала рев мотора, видела, как все увеличивалась в зеркале его фигура: вот уже отчетливо видны и его шлем и большие защитные очки, и ей казалось, что это какой-то беспощадный робот мчится за ней на своем мотоцикле, робот, а не человек. Дани пыталась успокоить себя: «Нет, не может быть, он никого не преследует, сейчас он обгонит меня и поедет своей дорогой». Мотоцикл с ревущим во всю свою мощь мотором поравнялся с ней, обогнал, и жандарм, обернувшись и подняв руку, притормозил. Она остановилась на обочине метрах в двадцати от него, а он, отведя в сторону мотоцикл, снял перчатки и направился к машине. Освещенный фарами машины, он шел медленно, нарочито медленно, словно хотел доконать ее. Итак, все кончилось, не успев начаться. Исчезновение «тендерберда» обнаружено, все - и ее приметы и ее фамилия известны полиции. И в то же время, хотя до сих пор она ни разу в жизни не разговаривала ни с одним полицейским, если не считать тех случаев, когда в Париже ей нужно было узнать, как пройти на ту или иную улицу, у нее было странное ощущение, что все это уже знакомо ей, словно ее воображение заранее уже подробно нарисовало эту сцену или же она переживала ее вторично.

Поравнявшись с нею, жандарм сперва проводил взглядом с ревом пронесшиеся мимо них в ночи машины, вздохнул, поднял очки на шлем, тяжело облокотился на дверцу и сказал:

- Итак, решили проветриться, мадемуазель Лонго?

Этот жандарм был человек долга. Звали его Туссен Нарди. У него была жена, трое детей. Он недурно стрелял в тире из пистолета, обожал Наполеона, был обладателем четырехкомнатной квартиры при казарме с горячей водой и мусоропроводом и сберегательной книжки, проявлял необычайное трудолюбие, добывая из книг те знания, которые ему не успели дать в школе, и жил надеждой, что наступит время, когда он станет дедушкой, получит офицерский чин и поселится в каком-нибудь солнечном городке.

Он слыл человеком, которому лучше не наступать на любимую мозоль, но в целом славным малым, если вообще это определение применимо к жандарму. За пятнадцать лет службы ему так и не представилось случая проявить умение стрелять без промаха, если не считать тренировочных мишеней да глиняных трубок на ярмарках. Это его радовало. Он тоже ни разу - ни в штатском, ни в полицейской форме - не поднял ни на кого руку. Только старшему сыну несколько раз дал хорошую взбучку. Но что делать, если в тринадцать лет парень носит прическу под «битлсов» и прогуливает уроки математики? Не призовешь его вовремя к порядку, он совсем отобьется от рук. Единственной заботой Нарди, заботой не менее важной, чем стремление не ввязываться ни в какие истории, был уход за мотоциклом. Машина всегда должна быть в порядке. Во-первых, этого требует дисциплина, а во-вторых, неисправный мотоцикл может раньше времени отправить тебя на тот свет.