Любя искусство...

Девятая выставка Товарищества передвижников открывалась 1 марта 1881 года. Накануне, по обычаю, пригласили газетчиков; руководители Товарищества водили их по залам с гордостью. Выставка удалась как нельзя лучше. Пришел к передвижникам Суриков с «Утром стрелецкой

казни», Репин прислал «Вечорници» и портрет Писемского, Васнецов – «Аленушку», Владимир Маковский – «Крах банка». В отдельной комнате стояла большая картина Николая Ярошенко «У Литовского замка»: молодая женщина в черном платье напряженно всматривается в крохотные оконца Литовского замка – петербургской тюрьмы для «политических ». Газетчики топтались перед ней стайкой, оглядывались и опасались говорить громко. В картине все было смело: и замысел и новый в русском искусстве герой – героиня – женщина-революционерка, убежденная, отважная, беззаветно преданная благородному делу. Газетчики тут же окрестили ярошенковскую героиню «террористкой»; кто-то произнес шепотом имя: «Засулич»...

В 1878 году Вера Засулич выстрелила в петербургского градоначальника, приказавшего наказать розгами политического заключенного. «Я решилась, – говорила она на суде, – хотя ценою собственной гибели доказать, что нельзя быть уверенным в безнаказанности, так ругаясь над человеческой личностью». Знаменательно, что именно она решилась – женщина. К тому времени женщины в русском революционном движении играли заметную роль. Фотографии революционерок ходили по рукам, им посвящали стихи, их называли «святыми». Этюды и наброски позволяют датировать замысел картины «У Литовского замка» 1878 годом.

Газета «Новое время» написала, что сюжет ярошенковского полотна «несколько запоздал». Но Ярошенко искал сюжет и настроение картины не в воспоминаниях, а в современных ему общественных событиях. Три года после выстрела Засулич – время самоотверженной борьбы революционеров-народников; время покушений, взрывов, выстрелов; время суда над произволом, взятого на себя группой борцов. Замечание о запоздалом сюжете появилось на газетной полосе в день открытия Девятой передвижной – 1 марта 1881 года. В тот самый час, когда первые посетители вошли в залы выставки, Софья Перовская взмахнула платком, и грянул взрыв на Екатерининском канале...

Ярошенко был кадровый военный: инженер, артиллерийский полковник. Шеф артиллерии, великий князь Михаил Николаевич приказал выяснить политические взгляды полковника Ярошенко. Во время беседы Ярошенко спросили, почему он писал Засулич и Перовскую.

– Ни ту, ни другую я, не писал, – отвечал художник. – Не писал, потому что не видел их. А если бы я был знаком, то, наверно, написал бы, ведь это такие личности, на которые нельзя не обратить внимания. Я считаю, что в искусстве нечестно писать образа человеку неверующему, потому, любя искусство, я не могу писать то, что меня не трогает.

Так, «от противного», Ярошенко дал понять, что его трогает, открыл, какие «образа» пишет и готов писать, веруя. В этой беседе он коротко и точно определил свою творческую позицию: запечатлевать на холсте то, мимо чего сегодня равнодушно пройти нельзя и что завтра запишется в историю.

Стасов писал о Ярошенко: «Этого художника можно назвать по преимуществу портретистом современного молодого поколения, которого натуру, жизнь и характер он глубоко понимает, схватывает и передает».

В написанном Ярошенко «Студенте» – серьезном молодом человеке с бледным лицом, обросшим рыжеватой бородкой, с длинными волосами, выбившимися из-под широкополой шляпы, с его слишком поношенным пальто, с этим накинутым на плечи пледом (в официальной печати тогда неодобрительно писали о пледе, заменившем студентам мундир, и требовали ношения учащимися единообразной формы) и зрители и рецензенты тотчас узнали «неимущего студента». Более того, в этом решительном, собранном, сжатом, будто пружина, молодом человеке, готовом мгновенно распрямиться, они тотчас узнали «деятеля крамолы». Что-то нацеленное есть в его острых глазах, прямо и смело встречающих взгляд зрителя, в его руках – одна в кармане, другая под пальто на груди, – во всей внутренней его напряженности, сжатости. Как много высказал его взгляд – и непреклонное желание уберечь свое «я» от деспотического и обывательского посягательства тех, кто не разделяет его целей, и ненависть к обществу, которое он не может и не желает принять, и эту на все готовность: он словно сквозь прицел смотрит (кто знает, что у него в руках: кисет, помятая тетрадка с конспектом, мелочишка какая-нибудь, вывалянный в табаке пятак и двугривенный или револьвер, кинжал, самоделка, начиненная динамитом). А позади серая, пропитанная сыростью каменная стена – дома ли, острога ли. проходного ли двора, которым по сигналу тревоги уходят с конспиративной квартиры: выразительный и словно сросшийся с ярошенковскими героями (не просто героями картин, но подлинными героями, написанными Ярошенко) символ самодержавной российской столицы. Молодой человек стоит спиной к стене, назад пути нет, только вперед – ударом, выстрелом, взрывом...

В одной этой фигуре – в ярошенковском «Студенте» – полнее, глубже выказалось время, чем в иных переполненных персонажами полотнах с занимательным сюжетом, так же, как глубоко и полно говорило оно о себе в одной из самых известных картин Ярошенко, «Курсистке»: девушка в темном платье, пледе и круглой «курсистской» шапочке без полей, с книжками под мышкой бодро и радостно шагает по сырой, промозглой петербургской улице.

Знаменательна ярость, с какой в печати набросились на «Курсистку» те самые господа, которые сочиняли решительные, грубые, лживые статьи с требованиями не допускать равноправия женщин, разогнать курсы и классы, покончить с «развратом» женского образования. «Этюд бегущей во все лопатки, под вечер, по улице, отрепанной антипатичной девицы, судя по типу, спешившей на известный промысел...» – вот образчик отзыва, автор которого вынужден был, однако, признать огромный успех картины у публики.

Борьба вокруг «Курсистки» была продолжением борьбы вокруг курсисток, продолжением общественной борьбы. Писатель Глеб Успенский заметил, что зрители возле полотна Ярошенко много говорят не о работе художника, а «о современной жизни». «Курсистка» – это борьба передовых русских людей за лучшее общественное устройство, безвозмездные лекции Менделеева, Бородина, Сеченова на женских курсах, это легендарно строгий профессор анатомии Грубер, покоренный любознательностью и трудолюбием юных слушательниц (есть рисунок Ярошенко – «Экзамен курсисток у Грубера»). «Курсистка» – это борьба сотен юных девушек, воспитанием, казалось бы, не подготовленных ни к этой беспощадной борьбе, ни вообще к самостоятельной жизни, со «взглядами общества», предрассудками семейств, с собственным воспитанием и привычками; утверждение себя вопреки административным мерам, сплетням и клевете. «Курсистка» – девушка, бодро шагающая среди каменных стен, – это спор молодого со старым и победа молодого.

«Старый» и «молодой» – в ту пору принятое обозначение: не возраста, а направления взглядов, убеждений, настроя души. Ярошенко безоговорочно дерзкая в споре сторону «молодого». И не в том дело, что в жизни он был постоянно окружен молодежью, и не в том, что на холстах его жила молодежь: главное, что Ярошенко не снисходительно приветствующий молодое «старый», что он сам «молодой». Художник Нестеров писал, вспоминая популярность Ярошенко: «В рассказах о нем было много того, что могло действовать обаятельно на ищущего идеалов русского юношу». В этих словах – и «молодость» Ярошенко и заслуженное им право быть идеалом для молодых.

Портреты сословий

Замыслы Ярошенко по большей части воплощались в одной фигуре, в которой, как говаривал Крамской, есть «начало и конец». В этом Ярошенко близок своему учителю и другу Крамскому. Крамской объяснял, что в отличие от художников, воспроизводящих сцены жизни, он склонен передавать жизненные впечатления с помощью символа, «иероглифа». Рассматривая чужие работы, Крамской мысленно сужал число действующих лиц и тем самым возлагал на плечи каждого из оставшихся предельно большую смысловую и эмоциональную нагрузку. Про «Приезд гувернантки» Перова он говорил: «Как бы это было хорошо, если бы было только две фигуры: гувернантка и хозяин...» Ему бы, конечно, больше не понадобилось, он, возможно, и одной бы фигурой обошелся: написал гувернантку в дверях купеческого дома – и в ней одной сумел бы высказать «начало и конец», жизнь, судьбу, «драму человеческого сердца».

Ярошенко написал однажды молодую, красивую женщину, беременную – горничную или ту же гувернантку: она стоит на тротуаре у запертых за нею дверей дома, возле ее ног жалкий скарб, наспех собранный, – чемодан, сумка, шляпная коробка, в руках удивительно жалостный зонтик, ненужный, не столько защита от непогоды, сколько предмет былого кокетства, за спиной женщины на пороге спит дворник (но можно и без него, он почти не замечается). Картина называется «Выгнали». То был ярошенковский вариант «Гувернантки». Но не приезд, а отъезд.

Критики подчас остерегались именовать однофигурные полотна Ярошенко картинами, подыскивали для них иные определения. Среди них было и такое: «портрет сословия».

Есть такое выражение – «проснуться знаменитым». Можно прожить в искусстве долгую жизнь, знать успех, умереть в почете, но этого сладкого чувства – «проснуться знаменитым» – не испытать. Ярошенко проснулся знаменитым, когда в 1878 году на Шестой передвижной выставке появились первые созданные им «портреты сословий» – картины «Кочегар» и «Заключенный».

Стасов свидетельствует, что посетители, едва переступив порог, как один человек спешили к озаренному пламенем мастеровому, смотревшему прямо на зрителя и точно выдвинувшему вон из холста свои геркулесовские руки с налитыми жилами. Такого героя искусство не знало прежде. Ярошенко привел в русскую живопись заводского рабочего. В стоящем у огненной печи и будто выкованном из раскаленного металла человеке, со взором внимательным и тревожащим, художник увидел то, что принадлежит истории.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.