Моя собственная жизненная ноша привычно тяжела. Вероятно, потому, сознавая ее тяжесть, я довольно смело хватаюсь за многое и почти любое дело кажется мне посильным...

Так, с разбегу, влетела я и к Василию Ивановичу Шевченко. Да быстро охладилась. Милый и тихий человек застенчиво излагает свои мысли, стесняясь невозможности высказать всю их глубину, мучась сознанием своей необразованности перед столичным гостем...

Включаю магнитофон, слушаю. Смотрю работы художника Шевченко. Смотрю и слушаю, слышу и вижу. И нарастает чувство странное — гляжу на картины со все большим волнением, а возвращается увиденное строго, спросом — как, не зря ли собственная жизнь прожита? Не суета ли глупая все, что казалось важным, все, что делалось, спорилось — разве рядом поставишь? Передо мной раскрывается громадной силы и величины личность, и тяжко становится, словно залетел куда-то. в места, которых не заслужил...

Только Россия не может совладать со своими пространствами, только Россия не может засеять свои земли, только Россия не собирает свой урожай...

Вот и деревенский мальчик! Вот тебе и ФЗО, без всяких продолжений образования! Как же это он, провернутый во все мясорубки времени, — несчастное дитя тридцатых годов, когда рушился гонимый и теснимый, древний уклад деревенской жизни, когда о вере отцов ничего не узнал, «потому что родители и говорить об этом боялись», когда корни выжигались «каленым железом», когда даже дети вовлекались в «классовую борьбу», как сохранил и унес в душе только свет и только радость от тех. далеких лет?

«Детство свое люблю! Из детства на все смотрю!»

Когда началась война, ему было пятнадцать лет. И больше уж радостей ему не досталось...

Юнцом попал на войну. Отличался. награжден, а в сорок пятом тяжело ранен — оказался инвалидом второй группы. Обычная жизнь, которую мы считаем нормальной, оттолкнула его, можно даже сказать — вышвырнула. Ведь в сорок пятом, послевоенном году, ему исполнилось девятнадцать лет! Что открылось ему? Инвалидность с правом работать в инвалидной артели, невозможность учиться, долголетний путь по больницам, где натерпелся болей, наркозов, операций, и — необходимость зарабатывать на существование. Между операциями, больницами, поправками приходилось работать. Что за работы! Инвалидные артели, да и из них-то часто сокращали — инвалид не больно-то нужен. Работал и маляром в трамвайном депо — «Потому что там краски много!»

Вот она — главная жила, главная сила, которая его вынесла, не дала отчаяться — краски, художество! С детства начал он «картинки красить», даже после тяжелейшего ранения, едва отлежав в госпитале год, едва встав на ноги, пошел сдавать экзамен в художественное училище. Понравился. Берут на второй курс. Но тут снова приступила болезнь — новые страдания, поездка в Москву, опять надолго.

Нет, не удалось больше никогда учиться, ничему, нигде, ни у кого. Все приходилось искать самому, на ощупь, в одиночку.

Кажется, всем обделен: не учен, сильно болен, долго жить было негде, теснота; о деньгах и говорить нечего...

Жернова кого в порошок сотрут, а кого отполируют до блеска, чтобы нам, дуракам, виднее стал.

И в одиночестве открыл Василий Иванович неожиданное богатство: человек должен быть в стороне. Особенно — художник.

«Человек должен все время думать — кто я? Зачем, что сделал на свете, не зря ли существую! Мне кажется, в космическом пространстве человек — некий инструмент — он должен состояться, исполнить свое предназначение. Иначе — зря прожил, не использовал возможности. Природа без человека отлично проживет, а он-то без нее? Погибнет неминуемо...

С самого начала человек неправильно себя поставил перед ней. Раньше на лугах что росло? Какие цветы! Теперь и понятия нет о тех растениях, которые были. У нас, на Дону, журавли были, цапли. Идешь, смотришь — стоит на одной ножке. Рыба какая ловилась! Я пацаном стерлядь подцепил — голова во-о! Я испугался даже — мне ребята помогли ее тащить. Мы бегали по лугам, загорали, купались, я на поросенке катался. Всех животных всегда любил, и они меня тоже: иду на речку. а за мной и собака, и кошка, и поросенок бегут — всем было весело! Вода чистая, прозрачная...

Детство мое на Дону осталось. Детство свое люблю! Из детства на все смотрю. В гармонии — счастье. Человек — слуга Природы: он должен один, немо слушать Природу. Я ее чувствую кожей, обонянием, слухом — всем!»

Мой светлоглазый собеседник говорит, а сам все расставляет картины: на тахту, на стулья, на пол. по стеночке, а места все равно не хватает: тесно стоят картины, густо, смотреть же — глазам больно. Горит, все горит — весь дом, все жилье залито цветом — ярким, сильным, терпким, страстным, горячим! Пир красок! Пожар! Тревога!

Какая сила, мощь какая — невиданные, дивные яркие краски, невероятные. фантастические композиции. Уж в наше-то время — от миражей импрессионистов до ничего «Черного квадрата», от страстей мурале Сикейроса до знаменитого «Евангелия» Сальвадора Дали, с вилками на окладе. В наше время. когда и сам «венец природы» расчленен, растерзан, разорван, и снова слеплен и вознесен, когда, кажется. ничего уже нельзя сделать такого, что вызовет такой силы ответ в душе. и. вот. вдруг, вот оно: разбросано по полу, заслонило стены, стекает со стульев — окружает и потрясает.

Поражает разнообразие: что ни картина — новая манера, новое видение, новый цвет, новый даже мазок! Как же это получается'.

— Так ведь и в природе нет одинакового — все одно от другого отличается. Все живет по-своему...

• Страницы:
• 1
• 2
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.