Рано утром мы вылетели из Москвы. За городом ещё лежал свежий, очень белый и плотный снег, совершенно декабрьский в апреле. Мы летели на юг. В бомболюке устаревшего американского «вульти», который у нас используется теперь только для связи, было очень тесно; сидели мы на толстом запасном колесе, с которого поминутно скатывались, штурман часто постукивал кого - нибудь из нас по спине, просил передать пилоту записку с очередной радиограммой, это были все наши обязанности во время полёта, и у нас с моим спутником было много времени, чтобы подумать, куда же нам лететь дальше от места первой посадки. Мы могли избрать путь к Тернополю, тогда осаждённому нашими войсками, или в Молдавию, или в Румынию, куда тоже вступили наши войска, или на границу с Чехословакией, куда вышли наши войска, или к Одессе.

Встав ногами на колесо, мы могли дотянуться до окошечка фонаря, закрывавшего бомболюк и кабину пилота, и увидеть землю, которую помнили с лета, осени и зимы, когда немцев отбили у Курской дуги и наши войска пошли на Орёл и на Белгород, и дальше, на Харьков, и за шесть дней отобрали у немцев Донбасс, и немцам казалось, что Красная Армия остановится на Днепре. Она не остановилась и заняла Киев на той стороне, и немцы думали, что Красную Армию остановит мокрая зима бездорожья, но советские бойцы ворвались в Житомир, Бердичев, в Ровно и в Луцк, и немцы были совершенно уверены, что в разливах весны даже Красная Армия не сможет продолжать наступления, но Красная Армия перешла через Буг, через Днестр, через Прут. В апреле 1944 года самолёт спокойно летел над этой землёй, на которую страшно было смотреть - так изрезана она швами траншей и ходов сообщения, изрыта воронками, - по которой наши солдаты все три времени года идут наступлением, и теперь они видят синие горы Карпат.

И сейчас в самолёте мы мяли на коленях карту западных наших границ, не зная, куда же лететь в первую очередь, чтобы поспеть за наступающими войсками.

Начиная за орловскими землями снега внизу уже не было, и глаза резал нестерпимый блеск разлившихся речек, и были видны узкие, прямые, иногда зигзагообразные ручьи, не нанесённые на карту, и мы догадались, что это затопленные талой водой траншеи зимних боёв.

Самолёт сделал вираж и опустился на полевом аэродроме.

- Сегодня взята Одесса! - сказали нам местные лётчики.

И сразу Волошин, наш московский пилот, взмолился, чтобы разрешили его «вульти» вылететь в Одессу. Он клялся, что посадит свою машину куда угодно, хотя бы на крышу, только бы ему разрешили, полёт. Он страшно огорчился, когда ему разъяснили, что обстановка в городе ещё не ясна, «вульти» слишком велик и тяжёл для «подскока» на линию фронта с неизвестными условиями для посадки, одесский аэродром может быть повреждён или заминирован немцами.

- Хорошо, - сказал Волошин жалобно, - тогда дайте я их подброшу на вашем «У - 2».

Но тут взбунтовались лётчики, летавшие на «У - 2», и Волошин, сражённый горем, повернулся спиной к стартовой дорожке и замолк, не в силах глядеть на взлёт двух лёгких машин, поднявшихся в небесную синь, чтобы опустить нас в Одессе.

Вскоре мы увидели в сумерках море. Густой дым стлался над ним. Не белый, спокойный свет маяков, а зловещее багровое пламя пожаров металось в порту. Опрокинутые палубы двух кораблей, затопленных немцами, косо поднимались из - под воды. Прямая линия мола отделяла тёмное, взъерошенное волнами море от более светлой, спокойной воды бухте Одессы. Три года мы не видели моря, если не считать малого моря - Азовского - у Таганрога.

Одесса! Мы не верили своим глазам. Мы смотрели жадно, до боли в глазах, и, вероятно, от напряжения и сильного ветра глаза у нас были мокрые. Ведь ещё утром мы видели белый снег под Москвой, и вот под нами Чёрное море, гавань, узкие выступы пристаней, уцелевшее здание элеватора и дальше пленительная геометрия одесских улиц и площадей, бульваров, приморских кварталов, увенчанных великолепной громадой Оперного театра.

Наши два крошечных самолёта благодаря смелости и азартному любопытству пилотов, прорезав дымы пожаров, приземлились чуть ли не на улице одесской окраины, Кривой балки. В пятидесяти метрах от места посадки мы увидели несложный, первобытного вида подъёмный механизм, таскавший из - под земли людей: женщин с грудными детьми, подростков, старух, обросших бородами мужчин - и тут же мешки с провиантом, ящики с домашним скарбом, винтовки, ручные гранаты. Из бадьи, которую поднимали с глубины в тридцать шесть метров, выскочила даже лохматая собачка. Вокруг ещё гремели последние взрывы, зловещее пламя металось в небе над морем и городом, но на лицах людей, поднявшихся буквально из преисподней, я видел восторг возвращения к жизни. Тут были старые матросы, портовые грузчики, их жёны, грубоватые, сильные, с засученными рукавами, вынимавшие мешки из бадьи и подгонявшие своих мужей, которые не могли оторваться от зрелища любимой, наконец - то свободной Одессы. Так, с места в карьер, мы окунулись в гущу удивительного, полуночного, страшного для немцев мира одесских катакомб. Эти остатки старых каменоломен, лежащие глубоко под одесскими улицами, стали в дни оккупации убежищем для беглецов из немецкого рабства, для спасшихся жертв сигуранцы и гестапо, для их жён и детей, для штабов тайного, организованного сопротивления румынам и немцам.

Я видел в тот вечер только один из скрытых входов в подземелье, но их множество. А там, внизу, разветвляется, скрещивается целый лабиринт коридоров и ходов, и там работали подпольные радиоприёмники, там копилось оружие для борьбы с оккупантами, там обитала настоящая Одесса - самолюбивая, гордая, мстительная, ничего не желавшая прощать палачам. Оккупанты пытались объявить войну подземелью. Они устраивали облавы, накачивали вниз отравляющие газы, желая задушить обитателей подземного лагеря, сохранивших и в дни оккупации великую, стойкую ярость одесской обороны 1941 года. Жители катакомб, вытаскивая на плечах тела погибших товарищей, жён и сестёр, уходили из опасных участков на новые, неизвестные румынам и немцам, недоступные, страшные своей запутанной сложностью, переплетением входов и выходов, тупиков и ловушек подземелья. Тот вход в катакомбы, который мне удалось видеть, был прикрыт сверху невзрачным дощатым сарайчиком. Другие маскировались так же хитро. Я видел, как из - под земли вытаскивали провиант, заготовленный на три месяца, воду в деревянных и металлических баках, одеяла, подушки: жители «преисподней» забрали с собой под землю всё необходимое, чтобы просуществовать до прихода советских армий.

Так на берегу Чёрного моря существовали более двух лет две Одессы. Одна - наверху, торопливая, жуликоватая ярмарка румынской «Транснистрии», другая - внизу, на глубине в тридцать шесть метров, недремлющая, вооружённая, снимавшая по ночам вражеских часовых, ожидавшая сигнала для восстания в немецком тылу.

Таким сигналом стал для подземного лагеря гул русских орудий на подступах к городу. Оккупанты сразу очутились меж двух огней. С востока, со стороны лиманов, закрытых последними снежными бурями, на них обрушивалась лавина нашего наступления. Внутри, в самом городе, вырываясь из катакомб, в них стреляла полуночная, неуловимая, жаждавшая возмездия непокорённая Одесса.

По улице Будённого было немыслимо проехать на автомобиле: так густо была забита она брошенными немецкими машинами, грузовиками, транспортёрами, лимузинами штабных офицеров. На другом перекрёстке, где Хуторская улица поворачивает на Алексеевскую площадь, я видел зрелище, которое никогда не забуду. В последнюю ночь бегства здесь пыталась прорваться длинная, в сотню машин, немецкая колонна. Очевидно, как и всюду, путь впереди оказался закрытым: его закупоривали возникавшие в панике пробки из столкнувшихся, спутавшихся в железный клубок немецких колонн. И я видел эту колонну, длинную, уже завернувшую с улицы на площадь, змеившуюся вдоль другой, поперечной улицы, - и недвижную, мёртвую, будто поражённую коротким ударом молнии. Вся колонна сожжена, её бросили и подожгли в последнюю минуту бежавшие немцы. Но в районе Михайловской улицы, в центре города, передовые наши батальоны в пекле ночного боя захватывали сотни целых машин, пятьдесят из них - с работающими, заведёнными моторами. И в первое утро в разных районах Одессы виднелась всё та же зловещая своим однообразием, овеществлённая в грудах металла, моторов, колёс, потрясающая картина немецкой агонии.

Ещё не высохла типографская краска на валах, печатавших лживую берлинскую сводку о «разгроме большевистских соединений севернее Одессы», как дивизии генерала Цветаева ворвались в черту города. Одесса вышла из катакомб и стреляла в отступавших немцев. Полуодетые немецкие чиновники и интенданты с воплями бежали за грузовиками, на которых удирали немецкие солдаты, падали, поднимались с разбитыми о мостовую физиономиями и снова вопили, но солдаты в грузовиках, не останавливаясь, неслись всё дальше и дальше.

На пути к Днестровскому лиману, куда отступали немецкие дивизии, есть за городом высокий, обрывистый берег. Там стояли когда - то русские береговые батареи. К ним заворачивают рельсы подъездных путей. Сюда - то в конвульсии страха и злобы немцы пригнали железнодорожные эшелоны, для эвакуации которых времени уже не было. С края высокого берега они сталкивали поезда в бушующие волны, и там застыли теперь груды мёртвого, изуродованного металла, низвергавшегося вниз с высоты. Вот чем кончили немцы в Одессе. Их сбросили в море. И в тот день радио принесло в Одессу весть о начале штурма нашими войсками Сиваша, о вступлении в Крым, о взятии Джанкоя - в радиоволнах летели навстречу друг другу сообщения о свободной Одессе, о воспрянувшем Крыме. И Одесса смеялась, её народ ликовал. Одесситы рассказывали о временах оккупации. Это был рассказ злой, насмешливый, саркастический. Среди наших городов Одесса всегда слыла городом - остряком. В её темпераменте есть нечто гасконское, брызжущее юмором, зажигательно весёлое. Дым пожарищ ещё стлался над городом, над гаванью, над разрушенными пристанями и затопленными кораблями, когда одесситы, провожавшие нас к центру города, смеясь, показали на пёструю, размалёванную, как на провинциальной ярмарке, вывеску румынского кафе «Виктория».

- Смотрите: вот всё, что осталось от румынской «Виктории». Теперь надо бы назвать это кафе «Конец Транснистрии».

На Дерибасовской улице мне показали нечто, в высшей степени характерное для атмосферы «Транснистрии». В угловом доме примостился румынский «comision» - магазинчик для торговли случайными вещами, - а рядом настороженно чернел пулемётными амбразурами румынский дот. Румыны не могут не торговать, но торговали они в Одессе под защитой своих пулемётов... Они жили в Одессе в вечном страхе перед волнами народного гнева.

• Страницы:
• 1
• 2
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.