Чехов и Россия

Восхищаясь Д. Н. Маминым - Сибиряком, замечательным бытописателем Урала, Чехов видел в нём раньше всего непобедимую народную силу: «Там на Урале должно быть все такие: сколько их не толкли в ступе, а они всё зерно, а не мука». И утверждал, что ему становится весела, когда, читая уральские книги, он попадает в среду «этих сильных, цепких, устойчивых, чернозёмных людей».

Верить или не верить в Россию, в этих «сильных, цепких, устойчивых, чернозёмных людей», в то, что они завоюют себе великое будущее, - такого вопроса для Чехова даже быть не могло, потому что весь его жизненный опыт, всё его беспримерно огромное знание русской действительности внушило ему твёрдую уверенность, что у такого народа не может не быть самого великолепного будущего.

Во время своей поездки на каторжный остров он после мучительного путешествия по бездорожьям Сибири прибыл, наконец, к берегам Енисея и записал в своём путевом дневнике:

«... На Енисее жизнь началась стоном, а кончится удалью, какая нам и во сне не снилась. На этом берегу Красноярск, самый лучший и красивый из всех сибирских городов, а на том - горы, напоминавшие мне о Кавказе, такие же дымчатые, мечтательные. Я стоял и думал: «Какая полная, умная и смелая жизнь осветит со временем эти берега!»

И не только берега Енисея, но и всю Россию, потому что русский народ раньше всего одухотворён и талантлив. Об этой талантливости Чехов настойчиво твердит в своих книгах и, даже умирая, в предсмертном письме, из Германии пишет, что в немецкой жизни, по сравнению с Россией, «не чувствуется ни одной капли таланта ни в чём, ни одной капли вкуса». «Наша русская жизнь, - утверждает он, - гораздо талантливее». Это написано им в итоге всей жизни, посвященной изучению России, и знаменательно, с каким благоговением относился он к русским людям, свидетельствующим своими талантами или своими делами о духовном величии народа. «Я готов стоять день и ночь почётным караулом у крыльца того дома, где живёт Пётр Ильич Чайковский, до такой степени я уважаю его», - писал он в 1890 году.

Он посвятил великому композитору свою лучшую книгу и, посылая ему её в дар, написал:

«Я послал бы (Вам) даже солнце, если бы оно принадлежало мне».

«Таких людей, как Пржевальский, - заявил он в письме, - я люблю бесконечно». И когда Пржевальский скончался, Чехов написал о нём в газетной статье, что такие люди «стоят десятка учебных заведений и сотни хороших книг». Их идейность, благородное честолюбие, имеющее в основе честь родины и науки, их упорство, никакими лишениями, опасностями и искушениями личного счастья непобедимое, стремление к раз намеченной цели, богатство их знаний и трудолюбие делают их в глазах народа подвижниками, олицетворяющими высшую нравственную силу».

С такой же горячностью отзывается он в своих письмах и книгах о многих других «подвижниках», носителях этого «непобедимого» русского духа, - о Салтыкове - Щедрине, о художнике Крамском, о композиторах Бородино и Даргомыжском, о ботанике Тимирязеве, о замечательных русских путешественниках Невельском, Бошняке, Полякове, «совершавших изумительные подвиги, за которые можно боготворить человека».

Всё его творчество так спаяно с русской природой, что всякий типический великорусский пейзаж давно уже у русских людей называется чеховским. Жена Чехова писала ему в Ялту из подмосковной деревни:

«Я всё думала, как ты удивительно подходишь к этой чисто - русской природе, к этой шири, к полям, лугам, овражкам, уютным тенистым речкам».

В русской природе он чувствовал раньше всего её огромность и силу. «Иной раз, когда не спится, - говорит в его пьесе Лопахин, - я думаю: господи, ты дал нам громадные леса, необъятные поля, глубочайшие горизонты и, живя тут, мы сами должны бы по - настоящему быть великанами».

«Что - то необыкновенно широкое, размашистое и богатырское тянулось по степи вместо дороги, - читаем в чеховской повести «Степь». - То была серая полоса, хорошо выезженная и покрытая пылью, как все дороги, но шириною в несколько десятков сажен... Кто по ней ездит? Кому нужен такой простор? Можно было подумать, что на Руси ещё не перевелись громадные, широко шагающие люди, вроде Ильи Муромца и Соловья Разбойника, и что ещё не вымерли богатырские кони».

Никогда не погасла в нём любовь к этой своей Великании, к её «громадным лесам, необъятным полям, глубочайшим горизонтам». И больше всего ненавидел он тех, кто не разделяет с ним этой любви.

«У них ни патриотизма, ни любви к литературе, а одно самолюбьишко», - писал он о некоторых современных ему беллетристах.

«Жизнь без отечества» он не может простить никому. С чувством гадливости, обличая в своём «Рассказе неизвестного человека» цинизм высшей петербургской бюрократии восьмидесятых годов, он наиболее мерзостным проявлением этого цинизма считает её неуважение к России. Эти люди в рассказе Чехова со смехом клевещут на Россию и на русский народ, который будто бы «изворовался, спился, изленился», и уже одного этого было достаточно, чтобы Чехов увидел в них «трусливых животных» с «проклятою холодной кровью».

Много лет спустя, он вспоминал, как одно сознание, что он возвращается в родную Москву, окрашивало для него в светлые краски даже то, что при других обстоятельствах, пожалуй, не доставило бы ему удовольствия.

«Впечатление, одним словом, оказалось роскошное, быть может оттого, что я возвращался на родину».

С улыбкой понимания и сочувствия изображает он в своём «Сахалине» мечты русского простого человека, изгнанника о родной земле, о России. Эти мечты он формулирует так:

«... В России всё прекрасно, упоительно; самая смелая мысль не может допустить, чтобы в России могли быть несчастные люди, так как жить где - нибудь в Тульской или Курской губернии, видеть каждый день избы, дышать русским воздухом само по себе уже высшее счастье... Тоска по родине выражается в форме постоянных воспоминаний, печальных и трогательных».