Так вот, я запомнил со слов нашего астролога, что солнце есть планета царей, повелителей и чиновников. Луна же – планета важная и меланхолическая, царствует над всеми ремеслами и занятиями, которые происходят ночью, – она планета ростовщиков, артистов и поэтов.

Все три торговых купола, сохранившиеся до наших дней, будто специально построены, чтобы подтвердить это не только своими формами и линиями, но и внутренней атмосферой. Ровный, матовый свет, идущий сверху и снизу и встречающийся где-то посередине купола, чтобы висеть потом плавно и одинаково густо, должен был создать ощущение мира и согласия между торговцами, приезжавшими сюда из разных концов земли. Поэтам же, которые собирались под куполами, чтобы состязаться в мастерстве, «лунный свет» должен был дать вдохновение, намекая на то, что, кроме каждодневных забот, есть еще заботы вечные, вселенские. И кто знает, не этот ли свет из-под куполов, не эта ли вдохновенная атмосфера родили строки Омара Хайяма, жившего одно время при дворе бухарского эмира?

Каждый розовый, взоры ласкающий куст Рос из праха красавиц, из розовых уст. Каждый стебель, который мы топчем ногами, Рос из сердца, вчера еще полного чувств.

Только поэтическая атмосфера Бухары могла родить эти строки, в которых горечь и меланхолия разбавлены для полноты жизни красотой и мудростью!

Омар Хайям, Авиценна, Фирдоуси, Рудаки – это они наряду со знаменитыми зодчими, художниками-каллиграфами, учеными, музыкантами, мастерами резьбы по меди, златошвеями и златокузнецами с раннего младенчества входят в сознание бухарца вместе с именем матери, клятвой верности дому, родине, с красотой тутового дерева – этого негласного символа каждой бухарской семьи.

Великий бухарец Авиценна – мы знали это с детства и этим гордились – известен во всем цивилизованном мире. Он воспитывал в нас благородные, гуманистические чувства, рассказы же странствующих сказителей древних эпосов пробуждали чувства общности со своим родом, языком. В сознании бухарца эти чувства неотделимы и существуют в гармонии.

Но разве все так радует и возвышает в Бухаре, спросите вы, разве все ее части гармоничны, разве нет в городе ансамбля, где утеряна, кроме всего прочего, эта гармония, и при этом покажете на ансамбль Ляби-хауз семнадцатого века, и будете правы.

На берегу большого водоема с гранитными ступеньками, как укор нашему чувству прекрасного, если не сказать откровеннее – нашей совести, стоят медресе Кукельдаш и мечеть Надира. Все смешалось у зодчих – разные стили и течения, пришедшие извне, – арабские, индийские, тюрко-монгольские, что само по себе, конечно же, может быть плодотворным при разумном усвоении, знании меры. Здесь же на всем лежит печать спешки и такой усталости и равнодушия, будто резец, едва коснувшись камня, спотыкался о что-то, и это «что-то», похоже, было слепое подражательство и извращенное понимание целей искусства чиновниками, ведавшими архитектурными делами Бухары.

Все прекрасное, что было в зодчестве, казалось прошлым, и сколько мастера ни изощрялись, подражая готовым образцам, ничего не получалось, ибо прошлое, как известно, не возвращается, а если и возвращается ненадолго, то лишь пародируя себя в убогих и худосочных формах упадка.

Как утешение, как символ веры в искусство Бухары, нас манит другой ансамбль – триада самых выдающихся творений зодчих: мечеть Капян, медресе шейха Абдуллы Йеменского и возвышающийся между ними, видный издалека со всех четырех сторон, заманивающий в Бухару путешественников и показывающий дорогу заблудившимся минарет Калян. Сколько раз, возвращаясь в отчий дом после странствий, усталый, с горечью в душе, я смотрел напряженно, чтобы увидеть сквозь пыльную завесу, никогда не улетающую с неба Бухары, этот минарет. И сколько раз, увидев, как он медленно поднимается из-за горизонта, чтобы величественно предстать потом над всем городом, как страж, как надежда и утешение, думал: «Что бы там ни было – потери или разочарования, но вот он... уже виден... родина...»

И достаточно было потом ступить на эту площадь, как все забывалось, мелкое и суетное, перед величием вечности, а эта вечность сродни самой совести.

В нижних своих этажах, где кончаются плоские крыши, Бухара скучна, над всем висит один свет – свет солнца, и город, если, конечно, он не дорог тебе, если он не твоя родина, кажется похожим на все восточные города, сделанные из белой глины. Но не есть ли в его облике нечто от облика художника? Тот же аскетизм, то же пренебрежение внешней красочностью и помпезностью в повседневной жизни, та же строгость и скромность – и все это для того, чтобы родить изнутри себя нечто новое и величественное, чтобы через страдания возвыситься, подняться на недосягаемую высоту в образе минаретов и мечетей, чтобы голубое на куполах слить с голубым в небесах.

Да, истинное искусство то, которое, оставаясь верным своему городу, способно подняться над его традициями, какими бы богатыми они ни были, и во времена, когда для Бухары приходит век иного искусства – прозы, устремиться вдаль, в вечность...

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.