В этой соборной мечети давно уже нет духа того, ради чего она была создана и воспета, – духа веры, она давно не манит к себе толпы молящихся, и проезжающий мимо лишь глянет на миг, прищурившись от солнца, но ничего не почувствует, как и заезжий путешественник, скользящий взгляд которого не родит в нем эмоций от созерцания купола и голубого обрамления поверх главного входа. Мечеть Намазгох, построенная в XIII веке, окаменела в одиночестве, и древний камень ее стен, местами смещенный, местами обваленный, рождает из себя другую форму, близкую к языческой, и вот воображение видит у основания купола рисунок птицы, не похожей ни на одну из птиц, летающих над луковым полем рядом, а глядя на малый вход, можно рассмотреть, что плиты без всякого постороннего участия сотворили руку, в напряжении и муках вскинутую вверх, чтобы поддержать треснутый портик. Истинно, отдалившись во времени от одного искусства, вдохновленного исламом, мечеть, похоже, исподволь что-то меняет у себя внутри, перестраивается, готовя себя для нового искусства... может быть, прозы?

Да, только искусство прозы, исполненное величественного спокойствия, под стать самой живописи и зодчеству способно в лирико-эпической форме запечатлеть уходящее. Уж не ждала ли Бухара упадка древнего зодчества, на алтарь которого город положил всего себя – свой возраст, историю, умение, вкус, – чтобы обратиться потом к прозе?

Эти размышления придут гораздо позже, а тогда, в восемнадцать лет, я был простодушен и по-юношески беззаботен и часто делил с мечетью Намазгох, которая стоит за городской крепостью, одиночество. Главный вход мечети обращен к югу, а два входа поменьше – к западу и востоку. Задняя ее стена вся зеленая от вьющихся растений. Они тянутся к куполу, всегда влажному и теплому. Я любил лежать долго, прижавшись к боку купола, и слушать гул, что идет изнутри мечети, – это гуляют сквозняки, обегая темные углы и дыша на стены, разрисованные голубым и перламутровым, и слышен такой гул, будто мечеть медная. Вот еще одно ее загадочное свойство – казаться медной. В дождливый же день я ощущал в ней мягкость глины, а в солнечный она казалась выточенной из дерева.

Намазгох стоит на возвышенности, чуть приподнявшись над поляной, сплошь покрытой солью, и как бы боясь поцарапаться о колючие кусты, что растут рядом. Чуть поодаль тянется потонувшая в пыли дорога, почти всегда безлюдная; выглянув из городских ворот и уменьшившись, дорога робко идет вдаль, к полосе деревьев, где начинается самая близкая к Бухаре деревня – семилетними мальчишками мы так любили совершать лихие набеги на ее сады...

По пути к деревне стоит и дымит по сей день маленький заводик, где семь веков назад обжигали кирпич для мечети, а рядом на холмиках – такие же древние две домны, навсегда потухшие, где предки плавили металл, чтобы укрепить им камень мечети.

Запах травы, короткий и печальный зов горлицы, синица села ненадолго на крышу и раскрыла оба свои крыла, чтобы высушить их на солнце, на нее упрямо и не мигая смотрит ящерица... Мое тело набирается сил, казалось бы, потерянных той зимой навсегда, и я отдаю себя лени, чтобы раствориться в сплетении лучей солнца и гуле ветра. Как и мечеть, я становлюсь в эти минуты язычником. Любить! Ведь и мечеть, чтобы убежать от одиночества, кощунственно сотворила из себя и запечатлела на правой стене лик женщины. Как из ребра.

Все это – мечеть, ремесло предков, ближняя деревня, луковое поле и зов горлицы – настраивает на художественный лад, в воображении носится еще что-то неоформившееся и ускользающее, чтобы стать робкими пробами в живописи, в стихосложении, в музыке...

Должно быть, восемнадцать лет – это возраст, до предела насыщенный ощущениями, череда остальных лет просто как проверка истинности этих ощущений, их долговечности. Город от основания до плоских крыш и до верхушек минаретов уже живет во мне, и я ношу его с собой повсюду, как клятву. Я ношу Бухару на улицах Бухары, на ее площадях, возле мечетей и минаретов, в коротких поездках в деревню Ромитан к родственникам, в чистую и уютную деревню, которая почему-то считается древнее самой Бухары. Ромитан – место моей ревности, моего возмущения, ибо нет на свете города древнее Бухары. Я ношу в себе город, до предела сжатый, как космическую «черную дыру» – тело огромной массы и ничтожной величины, как маленький шар, висящий возле моего сердца и бьющийся с ним в такт. (Этот образ пришел еще в раннем детстве от бродячего жонглера, который проезжает тысячу городов и в каждом на глазах у толпы зрителей проглатывает один и тот же шарик, чтобы носить внутри себя, как заветное.)

С самого детства живет во мне представление, что город этот многолик, столько слышал я о нем разного: «музейная Бухара», «мудрая Бухара», «блаженная Бухара», «ученая Бухара», «утонченная Бухара», «голубая Бухара», но ни один из этих красочных, в восточном духе, эпитетов не волнует так, как услышанное, может быть, среди самых первых слов, от матери; «Бухоро-и шариф».

Бывает часто, что живет внутри тебя, как настроение, предчувствие, догадка, которые ты не можешь еще выразить точно, одним словом, а когда находишь все же это слово или слышишь его, невольно восклицаешь от восторга и удивления. Да ведь именно так она и называется, Бухара: «Благородная Бухара»! Это ты и чувствовал всегда, глядя на лица бухарцев, на их походку, одежду, слушая их речь, видя их дома и их город. С годами тип бухарца связался в твоем сознании с типом человека, который полон достоинства и не приемлет суеты, во всем знает меру и немного аскет по натуре, стоек, ироничен по отношению к себе, склонен к созерцательности и меланхолии – словом, глубоко художественная натура.

Должно быть, наиболее полно бухарец воплотил свою натуру в тихом и скромном на первый взгляд памятнике, стоящем на окраине города, – мавзолее Чашма Аюб (источник Иова). Недалеко от него самая знаменитая бухарская древность – мавзолей Саманидов, в лучах славы и блеска которой Иов сразу блекнет.

Мавзолей Саманидов поистине величествен, удивительно гармоничен во всех своих сложных частях. Перед ним хочется пасть ниц. О нем рассказывают легенды. Самая древняя из них о том, что для прочности кладки раствор вместо воды замешен на верблюжьем молоке, а самая новая, совсем уже в духе итальянского неореализма, родилась после войны и повествует о том, как один богатый американец хотел купить мавзолей, разобрать его по кирпичу, увезти в Калифорнию, сложить там снова, чтобы лечь в вечном покое рядом с самим царем персов Исмаилом. И что же? Сторож мавзолея якобы ответил с достоинством, что если собрать деньги всех миллионеров мира, то и тогда сделка не получится: мавзолей бесценен! Американец, говорят, устыдился – и поделом! А сторожа еще до недавнего времени показывали экскурсантам тоже как реликвию на фоне мавзолея, и, признаться, я был очень горд, как и все бухарцы, узнав об истории торга, – ведь сторож выразил в простодушной форме те чувства, которые жили в нас: все вокруг, как и этот мавзолей, поистине не имеет цены.

Однако меня не очень влекло к Саманидам. Вокруг мавзолея всегда толпы зевак, кажется, каждый камень «разглядан» до дыр, узнан и разгадан, описан и запечатлен в тысячах снимков, картин, фильмов. В нем не осталось того, что всегда привлекательно в моих глазах, будь то памятник или человек, – маленькой прелести тайны и неразгаданности.

Наверное, это участь всякого памятника и всякого города, который вплоть до начала нашего века был закрыт для чужестранцев. Вот и Бухару теперь открыли для себя фотографы, художники-любители, путешественники, и порой кажется, что город утомлен от этой суеты, чувствуешь это особенно по ночам, когда выходит полная луна и город как бы продолжает вздрагивать в нервном возбуждении. «Не отсюда ли частые землетрясения?» – шутят наши отцы.

Да, поистине мавзолей Саманидов величествен. Как и всякая восточная постройка, предназначавшаяся полководцу и государственному мужу, он богат, в нем много красок, и кажется, что строившие его зодчие изощрялись в мастерстве и фантазии. Но меня всегда тянет к себе мавзолей Иова, этого святого отшельника и страстотерпца. Мавзолей Иова спокоен и душевен, в нем много истинно человеческого тепла, и, как у всякого произведения искусства, внешне неброского и неэффектного, достоинства его скрыты, и надо настроиться на особый лад, чтобы оценить это удивительное создание бухарца о себе. Да и сама легенда о мавзолее как-то ближе к человеку, к его заботам и волнениям и рассказывает о том, как Иов, смилостивившись над умирающим от жажды народом, ударил посохом, и открылся на месте, где стоит сейчас памятник, родник, который и напоил всех страждущих, – поэтическое воплощение грез бухарца, окруженного безводной пустыней.

Меня всегда восхищало удачное место, где стоит мавзолей, – на небольшой возвышенности, открытой со всех сторон, на фоне городской крепости с воротами вдали (назывались они «Ворота магов»). Просторно и много солнца, воздух не шелохнется, кажется, что все вокруг остановились. Да, настоящее искусство, будь то сотворенное из камня, из слов или звуков, как бы останавливает движение и суету, приводя хаос в порядок, а человека к размышлениям.

От взгляда на мавзолей Иова становится понятным смысл особого течения времени по восточному календарю. Кажется, что, когда памятник был воздвигнут, само время замедлило свой ход, и теперь для меня не существует иного объяснения, почему сейчас, когда по одному календарю на дворе 1977 год, по лунному – только лишь 1355 год, а сам лунный год на десять дней короче обычного.

Как восточный человек, я и на сей раз не удержусь от того, чтобы не воздать хвалу нашему ночному светилу. Оно приносит прохладу и умиротворение после знойного дня, с приходом луны тело тянется к покою, ее ровный и слабый свет возбуждает фантазию и художественное чутье, все желанное бухарец называет «луноликим», «луноподобным», ибо солнце ему в тягость, и сколько раз у меня возникало желание написать лирико-юмористический образ строптивого бухарца, забывшего спокойствие и мудрость и, как бы испытывая саму судьбу, шагающего в знойный день по пустыне, чтобы потягаться с самим солнцем.

Бухарец старается не говорить о тягостном и не замечать его, как не замечает он и не выражает в своем искусстве солнца. Зато сколько вокруг образов луны – в изгибах мечетей и мавзолеев, в круге, который венчает минарет, в верхней части ниш внутри мечетей и у входа снаружи, в очертаниях куполов, но, пожалуй, самое яркое и величественное воплощение этих «лунных мотивов» – торговые купола, выходящие на все четыре стороны света, – плод «базарного гения» бухарцев.

Я еще застал в живых последнего бухарского астролога. Робкий и тихий старик, он был нашим соседом, и мы, дети, собирались у него в маленькой комнате, чтобы послушать необыкновенные рассказы о планетах. А вообще кого только не приходилось видеть в Бухаре всего каких-нибудь двадцать лет назад?! Нашим соседом, кроме астролога, был колдун, который в обычные дни работал на государственной службе – сторожем в школе; знал я хорошо и змеезаклинателя, вечерами игравшего на бубне в оркестре местного театра. Но более всего меня, помнится, поразил секретарь жилищного управления, который скреплял гербовой печатью разные справки. Как-то, встретив меня с матерью на улице и увидев, что я мучаюсь оТ болезненного кашля, он сказал: «Вы, должно быть, уже перепробовали все, что советовали вам доктора? Приведите завтра мальчика ко мне. У меня есть страус. Пусть они попьют с мальчиком из одной чашки – хворь сразу снимает...»

• Страницы:
• 1
• 2
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.