Будет город на Айхале…

Во-первых, нисколько не жалею, что уехал из Москвы. Работы здесь по горло. И многое можно делать так, как я хочу. А ты знаешь, как я хочу. О Москве, разумеется, не могу не скучать. Потому что очень ее люблю. Но работать в Мирном интереснее.

Второе. Многие понимают внутреннюю свободу как неограниченную возможность делать всякие гадости. Я понимаю ее как умение все забыть и отбросить для какой-то цели (это не утилитаризм, а наоборот). Гаснет свет. Для краткости напоминаю Гете, хоть ты его не любишь: «Сколько предметов мог бы ты таким образом охватить, чтобы воссоздать их из себя? Спроси себя об этом – покинь дом и охвати мир, насколько можешь...» Свет погас. Ложусь спать. Не хандри...»

Володя открыл глаза. «Тик-так, тик-так», – мурлыкал будильник. Гонимые розовым ветром, плыли по стене греческие ладьи. По комнате ползал на ощупь весенний мирненский рассвет. Леша спал, уставив в потолок аккуратный веснушчатый нос. Эту неделю он был кухонным мужиком в их коммуне: таскал дрова, воду, помои и спал здоровым сном усталой крестьянской лошади. Леша, как и Володя Корнилов, работал в отделе генпроекта и весьма тосковал по Айхалу, который безоговорочно уступил Корнилову как признанному таланту.

Володя оделся и вышел на крыльцо. Заря полыхала в полнеба. Голубой воздух еще напитан был холодом, а солнечные лучи уже жарко припекали лицо и руки. Скоро вообще не будет ночи. Сырой ветер пахнет снегом и выстиранным бельем.

Кто-то сильно толкнул Володю под колено. Рыжий эксцентричный пес Байкал, питавший загадочную нежность к новым Володиным унтам, кусал его за ноги, смешливо взвизгивал, растрясал огненную шерсть и от избытка добрых собачьих чувств зевал, дрожа ушами и дымящимся розовым языком.

– Эх ты, соня! – Володя присел, чтоб погладить усатую морду. Острая боль ворохнулась в ноге.

Еще студентом, в походе по Полярному Уралу он обморозил ноги. Врачи, собравшись за дверью (право же, она нисколько не глушила звуки!), совещались, ампутировать ноги этому мальчишке или нет. А он кусал в кровь губы и клялся, клялся себе, что обойдет пешком всю землю. Ноги оставили. «Это ваше упрямство спасло вас, – сказал ему на прощание доктор. – Только теперь избегайте длительных переходов и холода, главное – холода». Боль усилилась.

– Что будем делать, Байкал? – Володя посмотрел на часы и, спрыгнув с крыльца, размеренной рысью побежал к аэропорту. Байкал, приняв это за игру, кинулся, приседая, вслед.

Весна... Еще немного, и она придет на Айхал– холодной росой на стеклах вот этих машин, липкими комьями пестрого мха на покрышках. Машины идут и идут на Айхал. Железные балки, ящики с надписью «Крайний Север», упаковки с палатками и бочки, бочки. Пока не «сдала» зимой проложенная дорога, не спят шоферы и снабженцы. Грузы идут на Айхал. Недавно в тресте Володя увидел Корсюка. У него глаза лунатика. Весна существует уже для всех, и только Корсюк не желает ее замечать и, потрясая наивное воображение таежных охотников, все тащит и тащит сквозь разлезшиеся мари свои огнедышащие машины.

Из здания аэропорта на Володю дохнуло парной теплотой. Уютно потрескивали дрова в печурках. Люди смотрели сны, устроив из узлов односпальные и двуспальные кровати. У некоторых печурок пили черный чай и тихо, беззлобно ругали какого-то ирода и кровопийцу.

– Ты тоже, касатик, на Алхай? – сочно прошептала Володе огромная тетка, смахивающая на мамонта из школьной зоологии. – Валит, однако, туды народ валом. Ишь! Самолет, однако, стрекочет... Кровопивец, груз отправляет, а людей морит!

Вскоре появился и сам «ирод» и «кровопийца» – экспедитор «Якуталмаза». Он оглядел всех загнанными, воспаленными глазами.

– Четверо приготовиться к отправлению...

– Четверо! – передразнила бабка. – Слушай, сала бы поел, а то ругаться силы не будет. Все человек, однако...

Но экспедитор уже исчез. «Алхай», «Алхай», – мягко шелестело вокруг. Люди, как малые дети, катали на языке звучное и незнакомое слово, поманившее их от теплых углов на край света.

Взламывая тонкий ледок пара, в небо уходили серебряные птицы – одна, вторая, десятая...

– Я лечу на Айхал! – сказал Корнилов в институте. ...Володя приник к круглому оконцу самолета.

«Я лечу на Айхал... Еще когда-то в детстве я мечтал о неведомой земле, которая вдруг откроется мне где-то у неведомых горизонтов. Я не знал, какая это будет земля–солнечная и тучная или скудная и суровая. Но я твердо знал, что будет такая земля, по которой еще никто не ходил, – гордая, нетронутая, дикая. И я отдам ей все, на что способен. Я лечу на Айхал. Под крылом самолета то яркие лиственничные пятна, то коричневые отмели рек. И я знаю: куда бы ни пошел, на тысячи километров передо мной будет та же тайга, настороженная и пустынная. Чем дальше к северу, все больше бежит за нами синих теней от облаков. Самолет швыряют близкие грозы. Становится холодно. Горы, горы надвигаются внизу, все более обнаженные. Скоро будет Далдын. Мне радостно думать о том, что здесь, сквозь неприступную эту тайгу, уже прошли Ричард Маак и Чекановский, Изаров и Женя Черный, Афанасьев и Корсюк... Где-то на этих склонах они жгли костры и делали записи в дневники. Я думаю о них, и тайга начинает тихо звучать. Я не улавливаю мелодии, но понимаю, что это симфония тайги, которая звучит во мне самом. Я лечу на Айхал...»

Целую неделю Володя не вылезал из строящегося городка. Уходил ни свет ни заря, надев штормовку и охотничьи сапоги, и возвращался в двенадцатом часу, когда земля погружалась в легкие сумерки. Он ел, не глядя в тарелку, рассказывал свежие анекдоты, накопленные мирненскими остряками за зиму, и набрасывал на обертках от папирос и сыра шаржи на своих собеседников. Потом, когда все расползались по постелям, Володя небрежно насовывал кокетливый берет и уходил гулять. Куда-нибудь на берег речки. Река несла обломки льда и была прозрачна до последнего камня. Над плоскогорьем шел теплый ветер, от которого томительно кружилась, голова. В мокрых камнях отражалось цветное небо. Нежно, как руки Вики, пахли белые цветы багульника. А Вика почему-то не шла с озера Лесного...

Иногда он садился где-нибудь у реки и переносил в блокнот алюминиевую пыль айхальских сумерек и зеленый лиственничный дым. В Москве, в пахнущем яблоками старом буфете лежат его рисунки, Холст тлеет от жарких закатов, заливающих улицы Тайшета и байкальскую даль. Во влажной дымке плывут Карпатские горы, щетинится остриями елей Урал. В комариных ленских затонах дремлют усталые, зачуханные буксиры. Все это он видел своими глазами, ради этого, как одержимый, еще школьником бродил по земле.