Боль на миру

«Максим у меня, — говорит отец, — самостоятельный мужик. Его надо выделить, поставить главным. Вот я его прошу: «Проследи, чтобы Миша вовремя лекарство принимал». И уж можно не беспокоиться за Мишу... К каждому по-своему подойти надо».

Это уже нюансы нормального роста. Ранним утром в спальной комнате птичий щебет: «Доброе утро, мама-папа!» Чмок, чмок, Сережа-старший — ломающимся тенорком. Рома с Надей — полалфавита не выговаривая. В школу — из школы: не могут, чтобы не обнять, не поцеловать папу-маму. Заботы, горести, радости — им. Естественно, призвание дерева — любить свои листья: поворачивать их встречь солнцу.

— Мамочка, я сегодня четверку получила, по-настоящему!

Мама Татьяна Васильевна и есть домашнее солнышко... И все больше похожими на мать становятся дети. Расцветают глаза добротой, все меньше истеричности в голосе, в жестах.

Разве такими были они, когда только-только переступили порог своего нового (наконец-то настоящего!) дома. Почти у каждого — шрамы. Вдвойне страшные, ибо от родительских побоев. У всех без исключения сжавшаяся от страха и бесконечного поругания душа. Трехлетняя Надюшка и сейчас еще кричит и плачет по ночам. Съеживается от прртянувшейся к ней — даже для ласки — руки. «Когда Мишу из Дома ребенка забирали, — вспоминает Михаил Сорокин, — он такси увидал — орет, отбивается, вот до чего испугался. Он же никогда живой машины не видел. Букашку какую заметят — опять в крик, слезы. А разговаривали как? Только шепотом».

Сережа (ему сейчас десять, а он только впервые пришел в школу) сначала все бродил по магазинам, просил подаяние, потом стал бутылки собирать, сдавать — на пирожки, ситро, не на баловство какое-нибудь. Думал, придется жить, как раньше, у неработавшей матери своей Нелли Красиковой, где пять человек перебивались на восемьдесят рублей пособия четверым ребятишкам. Не верил, что бывает иначе...

— Старший из мальчиков, тоже Сергей, двенадцатилетний отрок, смотрю, не пляшет вместе со всей оравой в веселый вечерний час под пестрое мигание цветомузыки. Ты что, сынок, не заболел? — тревожится Татьяна Васильевна.

— Я плясать буду, а ты в это время белье стирать, да?

Поздно вечером, когда утих детский гомон, взрослые собрались посидеть в тишине на кухне.

— Сережка не ложится, — шепотом сообщила Татьяна Васильевна. — Нашел мою старую сумку, сидит, ремонтирует. — И повернула к мужу, ко мне, ко всему свету счастливое лицо.

Есть в Евангелии от Иоанна благая мысль о нерасторжимом единстве Отца и Сына. «Не может Сын от себя творить ничего, если не видит Отца творящего: ибо что Он творит, то же и Сын творит. Отец бо любит Сына и все показует Ему, что сам творит». В словах этих заключена высшая модель отеческо-сыновних отношений: вершить земные деяния любовью, заповеданной родителем, пославшим дитя в мир. Не случайно в предшествующей главе рассказывается притча о том, как «некий царёв муж» пришел вслед за Христом в Галилею и умолял Его исцелить умирающего сына, лежащего на одре болезни в селении Капернаум. Иисус попенял просителю, полагая, что он ждет от него чудес и знамений, а без них веры не имеет. Но не чуда воскрешения просил отец мальчика, а по вере своей молил об исцелении сына. «Иди, сын твой жив есть», — ответил Спаситель.

Вера в милосердную любовь — вот путь исцеления. По этому пути и идут Михаил и Татьяна Сорокины.

Из дневника Татьяны Васильевны:

«...Начинаю готовить своих ребят к операции. Осталось самое тяжелое для них — зашить расщелину во рту». Зашить расщелину предстояло сначала Максиму, потом Мише, многострадальным малышам, уже выдержавшим по нескольку хирургических вмешательств.

«24 ноября 1988 года. Максим ушел в операционную веселенький в 11 дня, а привезли его в половине четвертого, всего окровавленного. Тяжело отходил от наркоза, сильно кашлял сгустками крови, все простыни и полотенца были в крови. Саша (старшая приемная дочь Сорокиных. — А. Ч.) помогала мне его держать. Ничего не говорит, только стонет. Я просидела у него в ногах всю ночь, Саша спала на соседней койке. В пять вечера я уехала, мне сегодня работать в ночь. Вот и пишу на работе. Утром — в больницу».

«25 ноября. Была у Максима. Ничего не говорит. Только глазами показывает «да» и «нет». Но уже не плачет. Лежит молча, и одни глазищи жалобно смотрят...» Всякая истинная мать знает: лучше болеть самой, чем корчиться от душевной боли возле страдающего ребенка. Тяжкий этот крест несла и Татьяна Васильевна: ее сын Вася от рождения немощен и — еле ходящий — год от года теряет зрение. Ей ли не знать, что единым материнским участием только и жив будет поверженный в муках маленький человек. Потому и взяли они с Михаилом Васильевичем Мишу с Максимом, которым предстояло пережить в общей сложности десять операций. Мише, потерявшему много крови во время одной из операций, Татьяна Васильевна отдала свою. Не случайно, наверное, группы их крови оказались одинаковыми. А теперь тетешкают и крошечного — года нет еще — Руслана, «Рустика», как нежно зовет его вся ватага сорокинских детей. Рустик — всеобщий любимец: и самый маленький, и сколько мук ему предстоит: операции по зашиванию нёба возможны только с пяти лет.

...Он всегда был в Татьяне Сорокиной — дар любви к детям, жар жалости к обездоленным. Это чувство, видимо, счастливая особенность ее рода. При нас в поселок Рассвет приехала родная сестра Татьяны Васильевны Вера Болдырева. У нее в станице Мелиховской тоже сборная большая семья. Четверо ребят, ею рожденных, пятого носит под сердцем, еще пятерых взяли из детских домов...

— Пуще всех того люблю, кому сейчас плохо. — Даже и интонации у сестер Татьяны и Веры одинаковые.

Много добрых людей вокруг семьи Сорокиных. Да и не состояться бы ей в такой многочисленности, если бы не попечительство Ростовского отделения Советского детского фонда — неустанное, касающееся всех сфер жизни семейного детского дома. Фонд взял на себя ВСЕ расходы на содержание приемных ребят. Поэтому и трудовая книжка Татьяны Васильевны перекочевала из НПО «Дон», где она работала инженером, в роно; теперь ее главная профессия — мать-воспитатель.

Елейа Константиновна Елисеева, инспектор облуно, и Маргарита Владимировна Толкачева, референт Ростовского отделения детского фонда, попросту говоря, повивальные бабки семейных детских домов в области. «Милосердие никогда не умирало на русской земле, даже в самые «глухонемые» годы». — У Маргариты Владимировны есть основания так считать. Сердобольные люди переводят сбережения на счет 707, даже графически похожий на сигнал бедствия SOS. В списке пожертвовавших на нужды детского фонда деньги — от двенадцати рублей общества слепых до трех тысяч от Варваринской церкви в Аксае. И драгоценные слова Таисьи Григорьевны Епифановой: «Посылаю свою пенсию труженикам двадцать первого века. Я верю, они будут любить родного жаворонка, русскую березу, которые скажут их сердцу такие слова, что сделают человека до самой могилы по-настоящему богатым».