Мощный рев ошеломил его. Он не слышал, как окованная дверь котельной вздрагивала под прикладами легионеров. И лишь когда над головой брызнули осколки кирпича, он выпустил кольцо гудка.

В узкое окно протискивался легионер. Николай схватил кусок антрацита и швырнул в лицо под конфедераткой. Но в котельной было еще два окна. Они ощетинились дулами карабинов.

- А-а, вы думаете, что меня уже взяли, сволочи, панские души! Сейчас посмотрим! - крикнул он, хотя его никто не слышал из-за сумасшедшего рева.

Бешено крутанул колесо, отводящее воду в шланги. Из брандспойта с пронзительным свистом вырвался пар, хлынула горячая вода. Он хлестал тугой струей по окнам. Сердце рвалось из груди - нечем было дышать. Кисти рук, ошпаренные кипятком, горели...

Островский проснулся от нестерпимой боли. Он стиснул зубы, пытаясь понять, откуда боль - из ревущего задыхающегося сна или из истерзанного тела. Не открывая глаз, вслушался в гулкие удары сердца.

От Белорусского вокзала ветер доносит обрывки диспетчерских команд, чиркнул об асфальт скребок дворника.

Пальцы нащупывают палочку. Он поправляет прядь, прилипшую к потному лбу. Сегодня будет хороший день, хорошая работа. Он снова встретится с друзьями - бесшабашным Андриес Птахой, Васильком, Олесей Ковало, Щабелем, чехом Пшеничеком. Это ведь мама придумала такое имя - Пшеничек. Оно пахнет горячим душистым хлебом. Поэтому он сделал Пшеничека пекарем. Птаха - кочегар, Щабель - молотобоец. Ничего, друзья, потерпите. Я сделаю из вас замечательных бойцов революции.

«Товарищ Островский, - говорят герои, - ты вырастил нас на страницах своих первых глав, ты двинул нас в бой и оставил как раз в мятежное время, когда кругом подымаются паны, когда собираются польские легионы, когда рабочий класс рискует попасть под ярмо польского панства». Островский улыбается: сейчас войдет в комнату его лучший друг и помощник, пулеметной дробью ударит машинка. Топот яростных коней всколыхнет землю, и солнце вспыхнет на клинках красных кавалеристов. Скорей бы, скорей закончить первую часть трилогии. Он уже видел вторую книгу, третью.

Старая истина - легче всего писать о том, что хорошо знаешь. А лучше всего человек знает самого себя. Поэтому со времен «Жития протопопа Аввакума» и по сей день так силен в русской литературе автобиографический мотив. Но истинно и то, что вершин творчества всегда достигал писатель, сумевший раскрыть смысл не личного бытия, а народной жизни.

Николай Островский не мемуарист, не летописец собственной жизни. По природе своего таланта он прежде всего писатель эпический. История, время - основа его книг.

Для «Рожденных бурей» Островский избрал грандиозный масштаб повествования, всю эпопею белополь-ской интервенции и разгрома армии Пилсудского под Киевом. По авторскому замыслу, роман должен был состоять из трех книг:

«... Первая книга охватывает конец восемнадцатого года в одном из уголков Украины. Она показывает уход немцев, борьбу рабочего класса и крестьянства с польскими помещиками и буржуазией.

Во второй книге будет показано собирание сил пилсудчиков, захват ими части Украины и их блок с Петлюрой, который затем окончательно продается панам. По другую сторону баррикад - организация Красной Армии из мелких партизанских отрядов, борьба крестьянских масс против помещиков, стихийные восстания, которые под руководством большевиков превращаются во всенародное движение против иноземных оккупантов. Красная Армия громит петлюровские банды.

Третья книга покажет уже не прикрытую ничем интервенцию Антанты в лице панской Польши. Героическое сопротивление малочисленной 12-й армии, состоящей из полураздетых и полуобутых бойцов. Тринадцать тысяч против шестидесяти тысяч прекрасно одетых и вооруженных до зубов польских солдат.

Поляки занимают Киев. Польская буржуазия торжествует. Но под Уманью собирается железный кулак Конной армии. Страшный удар - и поляки катятся назад».

В «Рожденных бурей» художественный вымысел занимает гораздо больше места, чем в первой книге. «Она («Рожденные бурей». - В. В.) в полной мере создание фантазии: ни герои, ни поступки их не идентичны фактам. Я пользуюсь правом художника, - не искажая исторических событий, дать их в своем преломлении».

Конечно, многих героев новой книги он знал - кочегаров, крестьян, фабричных работниц, красноармейцев. Но тех, с кем свела их огненная круговерть гражданской войны? Всех этих графов, князей, епископов, генералов? Могельницких, Потоцких, Пилсудских? Как живут эти люди, о чем думают, что любят и ненавидят, как разговаривают, одеваются, едят, что читают? Он ищет ответы в романах Г. Сенкевича, С. Жеромского, В. Реймонта, Э. Ожешко. Десятки папок заполнены выписке ми из книг. Островский вспоминает рассказы бабушки, служившей прачкой у графов Могельницких: как били ее за плохо выглаженную салфетку, как выбивали зубы нерасторопным слугам, глумились над крестьянскими женами и дочерьми. Мать тоже служила в панских хоромах. Николай замучил ее вопросами.

Теперь он видит семью Могельницких. Но когда начинает писать, графы, как налимы, выскальзывают из рук. «Сверкающие перстни», «горящие бриллианты», «страшное лицо», «злобное шипение». Конечно, сейчас он пишет о врагах. Но и враги должны в его книге жить, а не кривляться, не дергаться, как марионетки. «Граф вздрогнул, графиня пошатнулась!» - эту фразу Островский придумал, как обобщение всех штампов. При одном воспоминании, что «изумрудная слеза» скатилась по стольким изданиям «Как закалялась сталь», его охватывает злость.

Он ответит им новой книгой. Только будь беспощадным к себе, дружище! - говорит он. Будь в десять раз придирчивой и строже, чем все критики, вместе взятые.

Островский работает как одержимый - шесть, восемь, двенадцать часов в сутки! Когда читаешь письма Островского этого периода, невольно вспоминаешь титанический труд великих мастеров. Глухой Бетховен, художник Александр Иванов, отдавший всю жизнь одной картине, неистовый Ван-Гог, мексиканский скульптор Алейжадиньо, в ярости отрубивший пальцы, когда они, изуродованные болезнью, уже не могли держать резец. В чем причина их яростной одержимости?

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.