Впереди разбежались поля. Ветер играет обрывками желтой листвы, купается в чахлой завязи лип. Город мертв. В городе - только церковь и полицейские. На башне новой церкви пробило восемь. Какая - то страшная рука нарисовала на ее стенах картины ада, а дубовые кресла - такие глубокие и черные, словно средневековые станки для пыток. Шнейдемюль - царство молчания. Нет, в полях лучше. Время отсчитывает листки, пощаженные ветром. С каждым часом их становится меньше. Поздняя осень повисла на ломтях серой земли, на ветвях облезлых деревьев, на кончиках дождевых труб. Холодно. Должно быть, здесь хорошо летом.

Но осень отметила свой путь дрожью одиноких березок. Глаз мягко падает в серую грусть полей, и сегодня не хочется пестрой игры красок. Одиночество всегда серое. Человек, о котором вспоминаешь здесь, был тоже охвачен трагедией одиночества, которую сразу понял только один человек, никогда не знавший этой трагедии.

«Я пишу в полумраке очень холодного вечера. Со стороны берега сюда несутся, словно с океана, тяжелые облака...». Вечер сегодня тоже холодный и те же, что И тогда, облака. Здесь еще сохранились следы его шагов. По тропинкам Восточной Пруссии прошли сотни тысяч ног, но в гигантской толпе он остался один - солдат рабочего батальона Карл Либкнехт. И кажется - когда при свете керосинового ночника он писал свое пламенное письмо детям, одиночество давило ему горло. Он много писал. Он населял свою холодную конуру тысячами образов и жил, окруженный ими. Перед ним не было массы: он создавал ее в образах и беседовал со своим воображением.

«Учиться, учиться и учиться... Подумай только, как счастлив ты в сравнении с миллионами других детей, которые только потому, что родители бедны, не могут научиться многим прекрасным вещам и губят зря свои способности... У нас весна. Поют соловьи...»

И потом - сразу:

«Пусть мои дети узнают горе, это закалит их Я проклинаю все виды амнистии!» Из глубины каменного мешка, из - за жандармского кордона, отделившего его от казарм и заводов Германии, он кричал строчками своих пылающих писем:

«Это удары молота, пока гвоздь не будет вбит. Удары топора, пока дерево не упадет. Стук, пока спящий не проснется. Удары кнута, пока медлительные и малодушные не встанут и не начнут действовать. Я готов был бы пожертвовать тысячею собственных жизней для содействия одному тому, что могло бы помочь русской и мировой революции. Проклятое бессилие! Я бьюсь о стену...»

Проклятое бессилие! Его мучило одиночество тюрьмы, его разрывало на части при одной мысли о том, что он - один, что его голос, обращенный к миллионам, обрывается в пустых улицах юнкерской Германии, как голос пилигрима, затерявшегося в песках. Похороненный на четыре года в застенке Моабита, он считал минуты, приближающие его к освобождению, для того, чтобы снова вырваться из этого чудовищного одиночества, чтобы снова броситься в пучину борьбы, чтобы будить, спящих, воодушевлять малодушных, организовывать смелых и готовых к бою. Одинокий, он в тюрьме был трибуном гнева. Он был велик в своем одиночестве, и тюрьма воспитала в нем великую волю.

«Тюрьма - единственное место, где в наши дни в Германии порядочный человек может чувствовать себя свободным».

Когда над троном повисла тень поражений, его освободили от одиночества. Его вернули в столицу, чтобы он молчал. Ему предложили купить свободу молчанием. Но разве может молчать Либкнехт? 1 мая гремит его голос:

- Долой войну! Долой правительство! Тысячи подхватил, и этот лозунг. Миллионы повторили его по всей Германии. И тотчас жадная до крови военщина - толпа мастеров плетки и виселицы - потянулась к Либкнехту своими грязными лапами:

- Убить его! Он - предатель!

Военный прокурор попытался испугать его своим холодным резюме угроз:

- Солдат рабочего батальона Карл Либкнехт подлежит предварительному заключению на время следствия над ним по обвинению в том, что он 1 мая 1916 г. публично, перед скопищем народа, и путем распространения писанных прокламаций призывал к неповиновению. распоряжениям властей.

Карл Либкнехт плевал на приказ: через головы жандармов бросал он в толпу свои огнедышащие лозунги:

- Рабочие, товарищи, женщины народа! Как долго будете вы спокойно смотреть на этот ад? Как долго будете вы, молчаливые свидетели преступления, терпеть голод и нужду? Подумайте: пока не встанет народ и не заявит своей воли, истребление народов не прекратится.....

Культура пришла к Либкнехту в шуцманской каске. Королевская комендатура предложила Либкнехту оправдать себя. Ему обещали свободу...

- Я здесь для того, чтобы обвинять, а не защищаться. Не гражданский мир, гражданская война - мой лозунг.

Суд дал ему возможность подыскать смягчающие обстоятельства. Либкнехт с презрением отшвырнул эту подачку:

- Я требую, чтобы меня судили за измену.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.