Это значило: каторга, может быть казнь.

Ему дали последнее слово. Он говорил через их головы тысячам тех, кто тревожно вслушивался в долетавшие из застенка слова:

- Немецкий милитаризм обит паническим страхом перед собственным народом. Бесстыдным хвастовством правительство добивается популярности и заключает в тюрьму свободу, обращается с истиной, как с контрабандой, и в то же время торгует ложью.

Ему дали 4 года и 1 месяц каторги. Копия приговора:

«В такое время, когда большая часть его сограждан без различия сословия, положения, имущественного состояния стоит под знаменами для обороны отечества и готова пожертвовать жизнью и состоянием для защиты его, обвиняемый распространял брошюру и листки, за содержание которых он берет полную ответственность и в которых доказывается, что враги немецкого народа - не французский, русский или английский народ, а немецкие юнкера, немецкие капиталисты и представитель их деловых интересов - германское правительство».

Судьи научились писать хорошим языком. Приговор над Либкнехтом стал лучшей революционной листовкой Германии. Но величайшей казнью для Либкнехта было одиночество. Судьи знали это, и его вновь оторвали от улицы, от масс, где искала себе выхода скованная воля. Его обрекли на бесконечный монолог протеста. «Проклятое бессилие!... Я бьюсь о стену...»

Но иногда говорят и стены. Голос Карла прорвался на улицу. Множество подхватило его. Они говорили себе:

- Будем, как Карл!

Одиночка становился титаном, когда его голос подхватывали миллионы. Стеной террора, нужно было отделить его от масс.

В августе 1917 г. германский военно - полевой суд приговорил к смертной казни пять матросов, которые последовали призыву Либкнехта и бросили свой вызов чудовищу войны. Несколько ранее в одной из школ Эльберфельда десятилетний ученик в своем школьном сочинении назвал Либкнехта героем. Его нельзя было казнить. Его отдали в больницу для умалишенных: нашелся и еще один уголок для порядочных людей в Германии...

В улицах еще только поднимался слабый ветер революции. До урагана еще было далеко. Но тем яростнее развивался поединок между Либкнехтом и империализмом. Судейский прохвост бросил ему обвинение в бесчестье. Стихией гнева Либкнехт обрушился на этого юнкерского лакея, но ему заткнули рот. Оставалась бумага. Негодованием дышат листки его писем королевскому прокурору:

«Председатель назвал меня бесчестным, потому; что я не прислужник Гогенцоллерна и Круппа, а сознательное орудие народной социалистической демократии, не рыночный глашатай ненависти к другим народам и жажды завоеваний, а пропагандист пролетарской классовой борьбы и мира между народами. Но ненависть, клянущая меня, зовя бесчестным, составляет мою гордость, и слово это я произношу в свою очередь: бесчестным я зову того, кто оказывает содействие политике обмана масс и массовой резни и строит дутые обвинения против меня под прикрытием цензуры и во мраке закрытых заседаний; бесчестным я зову того, кто старается запутать смысл своих намерений и моей борьбы обманными шутовскими речами об «отечестве». И бесчестен, если только сам он не шут, тот, кто зовет меня бесчестным».

Его швырнули в каменный мешок, где вождей пытали одиночеством. Десятки его товарищей были казнены, заключены в тюрьмы, затравлены преследованиями.

Страх перед одиночеством привязал его к позорной колеснице социал - демократии. Из боязни остаться в одиночестве он, стиснув зубы, первый раз голосовал вместе с партией, давшей Вильгельму средства на кровавую бойню. Из страха перед одиночеством он оставался глухим к призывам Ленина порвать с международной компанией подлецов. Но, лихорадочно измеряя прямоугольник своей одиночки, он получил от них - от продажного братства Шейдемана - листок пошлого сочувствия, и тогда он впервые понял свою ошибку, и впервые из его уст вырвался крик протеста:

«Эти господа и впредь будут стойко топтаться в лакейских министерств, доносить на товарищей и на своих партейтагах и имперских конференциях плясать под дудку канцлера. Кто может в этом сомневаться? Я с презрением отклоняю эту манифестацию постыдной демагогии».

Но болезнь одиночества сделала свое дело. Канун революции он встретил во мраке тюрьмы, оторвавшей его от улиц, где уже занимался пожар. Революция еще зрела в подземельях истории, она еще только начинала вырываться наружу. Он не слыхал ничего: впереди и сзади перед ним вырастала стена. За стеной были люди. Кто? Он не знал их и, не зная, не верил. Он не видел, как в пожарище поражений вырастали революционные массы, и ему показалось, что все дело в таких героях - одиночках. И тогда, отчаявшись во всем, он бросил свой яркий, но обманчивый лозунг:

- Интернационал стариков погиб. Интернационал молодежи живет!

Интернационал стариков - интернационал социал - предателей - обманул Либкнехта, но на руинах этого интернационала Либкнехт не заметил массовой борьбы пролетариата. Когда Ленин разоблачил предателей, раскрыл перед миром пропасть их падения, у Либкнехта мужественного Либкнехта, не хватило мужества порвать с ними. Он сделал это с опозданием, и теперь, оторвавшись от масс, от поднимаю - шейся волны восстания, он качнулся в другую сторону, и, привлеченный призраком одиночного героизма, он стал утверждать, что революцию принесут на своих плечах юноши. Так, не желая того, он сам помогал изменникам, воздвигавшим стену между двумя поколениями революции.

Но огненный лозунг рассек патриотическую тьму, и молодежь рванулась за Либкнехтом. Буйная, жаждущая борьбы, остро ненавидящая капитал, она бросилась в бой. Молодежь повалила в «Спартак». Она требовала схватки. Она добивалась ее. В первом ноябрьском бою у гвардейских казарм первой жертвой пал помощник Либкнехта - Эрих Габерзаат. В Гамбурге одна из первых жертв - Фридрих Потер, вождь либкнехтовской молодежи. Либкнехт научил их бесстрашию.

Это он говорил массам:

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.