3

В беспредельности новых и новых открытий, в раскате невероятных происшествий я впервые почувствовал себя не чеховским Чечевицыным, не гимназистом, мечтавшим убежать в пампасы, а истинным читателем, то есть человеком, который в долгожданный час останется наедине с книгой. Этому научил меня Роберт Льюис Стивенсон, отстранив десятки других иностранных писателей с их привлекательными и все-таки почти ничего не значившими именами. У нас знают Стивенсона главным образом по его роману «Остров сокровищ». Об этой книге надо упомянуть, потому что Стивенсон трогательно сказался не только в ней, но и в ее героях. Для своего тринадцатилетнего пасынка (впоследствии известного писателя) Ллойда Осборна он нарисовал карту с пиратскими мальчишескими названиями: «Холм Бизань-мачты», «Остров Скелета», – а потом от имени такого же мальчика, как его пасынок, написал роман – пространный комментарий к этой загадочной карте. Однако те, кто прочитал только «Остров сокровищ», не знают Стивенсона. Он был первоклассным критиком, эссеистом, очеркистом и драматургом. Многие его произведения не вошли ни в старое собрание сочинений (1913 – 1914 гг.), ни в новое издание.

Книги Стивенсона (за немногим исключением) написаны в энергичном ритме, отражающем завидный лаконизм английской речи. Но если бы он написал одну только «Странную историю доктора Джекила и мистера Хайда», в которой идея раздвоения личности выражена с простотой школьной арифметической задачи, он и тогда остался бы в мировой литературе как художник, предсказавший существенные черты литературы XX века.

Но вернемся к детскому чтению. Почему в его неудержимом разбеге меня остановил Стивенсон? Потому что я впервые почувствовал обязывающую серьезность автора по отношению к тому, что происходит с героями. Мне удалось нащупать его нравственную позицию, раскрывающуюся медленно, шаг за шагом. И я увидел автора, ощутил силу его власти, направление его ума, преследующего определенную цель.

К «Острову сокровищ» был приложен портрет Стивенсона, и в тумане головокружительного чтения мне долго мерещился молодой человек с распадающейся как-то по-женски шевелюрой, усатый, сидящий за столом, держащий перо в узкой руке, с нежными, требовательными чахоточными глазами. Он мог быть другим. Но именно он, и никто другой, приоткрыл передо мной таинственную силу сцепления слов, рождающего чудо искусства.

4

Диккенс навсегда связался в памяти с первой в моей жизни библиотекой. В большой комнате на втором этаже деревянного дома – длинные столы, над которыми висят керосиновые лампы-«молнии» с пузатыми стеклами... За барьером – дама в черном платье с белым воротничком. Она негромко спрашивает, что мне угодно, и, усомнившись в моем праве на абонемент (я был лишь немного выше барьера), все же выдает мне книгу «Давид Копперфильд». Я нахожу свободное место, раскрываю книгу – и не могу читать. Я поражен.

В городе еще позвякивают звоночками двери магазинов, плетутся извозчики, цокают по булыжнику копыта. На Сергиевской, как всегда, по вечерам, – гулянье: гимназисты гуляют с гимназистками по правой стороне улицы. Шумят, перебрасываются шутками, смеются.

А здесь, в библиотеке, в полной тишине слышен только шелест переворачиваемых страниц. Здесь читают. Я читатель.

Магический диккенсовский мир навсегда связался в моем сознании с ошеломившей меня серьезностью чтения. Впервые я увидел себя со стороны. Да, мы такие же, как все, но еще и другие. Мы особенные. Мы читатели. Мы читаем.

5

В 1918 году Псков был занят немецкими войсками. Случилось так, что Псковский городской Совет перед тем, как уйти из города, поручил гимназистам – тем, которым он доверял, конечно (я был тогда в шестом классе), – заняться библиотекой городского Совета. Так в мои руки попал Герцен. Это было событием, которое многое определило в моей жизни.

Я и теперь время от времени кладу на ночной столик какой-нибудь том Герцена и читаю его медленно, внимательно. Вот кто не рассказывал, а доказывал, не верил и верил, убеждал и спорил. А это чувство собеседника, это требование ответной искренности, свободы! Эта необъятность знаний, находящихся в постоянном движении!..

Так с юных лет постепенно развивалось во мне то, что можно назвать «книжным сознанием»…

Мир книги всегда сопровождал меня и, конечно, имел решающее значение в том, что я сделался писателем. Постепенно, год за годом, я стал не только читать, но изучать литературу.

В самом начале двадцатых годов, когда я почти одновременно поступил в два высших учебных заведения, в Петроградский университет и в Институт восточных языков, – вот когда пригодился мне уже немалый опыт внимательного чтения. Мои близкие друзья – Н. Тихонов, М. Зощенко – упрекали меня в том, что я так погружен в книги и пишу поэтому произведения фантастические, отвлеченные и далекие от жизни: «Вокруг происходят совершенно необычайные, в высшей степени интересные события, а ты ничего не хочешь ни видеть, ни слышать». Они ошибались: впоследствии выяснилось, что моя книжная жизнь и мои занятия (очень усиленные, в особенности в университете) сами по себе оказались тоже материалом для моих будущих литературных произведений.

Однако в тридцатом году я решил покинуть свою заваленную книгами комнату и выехал в просторы Сальских степей. То, что я увидел, поразило меня. Я написал книгу «Пролог» (путевые рассказы) – о совхозах. Я был на Днепрострое, в Магнитогорске. Одним словом, увлекся реальной жизнью того времени с не меньшим азартом, чем до тех пор увлекался книжной.

Но многолетнее чтение помогло мне и тут. Помогло войти в изучение современной жизни уже в какой-то мере вооруженным пониманием того, как надо писать.

6

Много лет я учился писать. Можно смело сказать, что и до сих пор я учусь писать, потому что каждая новая моя книга – это для меня все-таки в какой-то степени лаборатория, в которой я пытаюсь создать нечто новое и для себя самого. И в этом смысле мне бесконечно помогает опыт классической литературы, недооцененный, с моей точки зрения, в нашей современной прозе.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.