Бабы

Вышла я на улицу, сани парой запряжены, в санях - Степанида; спрашивает:

«Жива ли?»

А я и говорить не могу от радости, что есть люди, позаботились обо мне!»

Громко шмыгнув носом, она часто заморгала, глаза у нее странно вспыхнули, я ждал - заплачет, но она засмеялась очень басовито и как - то по - детски.

«Привезли они меня в город, стали допрашивать, да лечить, да кормить, - в жизни моей никогда не забуду, как лелеяли меня, просто, как самую любимую! Народ все серьезный, тут и Устюгов, и Лиза, и еще рабочий один, Василий Петрович, смешной такой. Ну... всего не скажешь, а просто: к родным попала! Дядя Егор удивляется: «Я, - говорит, - не верил ей, почитал за шпионку от них». Жила я в городе месяца четыре, уже началась гражданская, за советы, пошел кулак войной на нас, и было это в наших местах вроде сказки: и страшно, и весело! Путаница большая была, так что и понять трудно: кто за кого? Никита учит меня:

«Вертись осторожно, товарищ Анфиса, держи ухо востро».

Научил меня кое - чему, светлее в голове стало, я уж по всему уезду шмыгаю: где на митингах бабам речи говорю, где разведку веду. Тут уж мне трудно рассказывать, много было всего; перед глазами - то, как река течет. Поработала, слава те, господи!»

Славословие богу сконфузило ее, покраснеть она не могла - и без того лицо ее было красное, точно кирпич, - но она всплеснула руками, засмеялась, виновато воскликнув:

«Фу ты, батюшка! Вот и оговорилась! Привычка, товарищ! Слова эти - скорлупа! А своих - не похвалишь, они сами себя делом хвалят. Ну, ладно!... Да, милый, поработала в охотку. Егор Нестеров собрал отрядец, десятка три, сходил в село для наказания - там видишь, хозяйство ихнее разорили, Ивана - то укокали, должно быть, пропал, степанидину избенку сожгли, Авдотью Мокееву убили, а сестрицу ее, Танюшу, изнасильничали - она и по сей день дурочкой ходит. Егор суд устроил на площади. Никита Устюгов речь говорил, народ одногласно осудил Антонова, хозяина моего, да еще двоих: Зотова, мельника, и Попа. Застрелили их. Дюков скрылся, урядника в перестрелке убили, а старику Мокееву и бороду, и волосья на голове обрили начисто и - ходи, гуляй! Все было страшно, а как вывели Мокеева - то на улицу бритого - не поверишь: такой смешной он стал, что хохотали все до упаду, до слез, и весь страх пропал в смехе! Это Никита шутку выдумал. Ох, умен был мужик! Посадили его предом сельсовета, Лизу секретарем, я тоже в дело вошла, все с бабами возилась. Тут они все уж верили мне: «Из богатого дома зря на бедную сторону не встанешь» - говорят! «Эх, - говорю, - подруги! Да ведь вы сами знали, что я в богатом - то дому собакой служила!» «А не служи!» Смеются. Ну, ладно! Примерно месяца через два пришлось нам бежать: белые пришли, и - многовато их! Егор со своими в лес ушел, у него десятков пяток людей было, мог бы собрать больше, да винтовок не было. Меня и Степаниду оставили в селе: наблюдайте, да не показывайтесь! Степаха, отчаянная голова, там пряталась, а я приткнулась версты за три на пасеке. Живем. По ночам Степаха приходит, один раз винтовку скрыла, принесла мне и говорит:

« - Знаешь, Дюков с белыми, любовничек мой, и я ему хочу дерзость устроить, сволочи! Он там взяточки собирает, стращая людей, и уже из - за его языка двое пострадали, заарестованы».

« - Пропадешь», - говорю.

« - Авось сойдет!»

Сошло ведь! Тоже смешной был случай. Сижу я как - то вечером на пасеке, шью чего - то, поглядываю сквозь деревья на дорогу в село и вижу: будто Степанида идет, а с ней мужчина в белом картузе, белой рубахе, идут не по дороге, а боком, кустами, там тропинка была на целебный ключ. Не понравилась мне эта прогулка. Хоть и считалась Степанида сознательной, да уж больно жадна была на всякое баловство. А она все ближе; тут уж я подумала: «А не бежать ли мне в лес?» Вдруг вижу: наклонился белый - то, а она - верхом на спину ему, ноги свои подмышки его сунула, голову в землю прижала, кричит: «Анфис!» Баба она здоровая, ловкая была! Бегу я к ней, сама задыхаюсь от страха, барахтается белый - то, вот - вот скинет ее с себя! Подбежала, успокоила его по затылку. Степанида револьвер вынула из кармана у него.

«Веди, - говорит, - его к Егору, он там сгодится».

А это Дюков и был! Ну, сволокли мы его на пасеку, очухался он там, Степанида говорит:

«Стрелять знаешь как? Револьвера из рук не выпускай, так и веди. Я, - говорит, - тут останусь, а ты не приходи и скажи, чтобы мне кого - нибудь прислали, дело у меня есть».

Ладно, повела я Дюкова; до Егора далеко было, около двадцати верст, а верстах в пяти - хутор староверский, там тоже наши сидели. Идет Дюков впереди меня, плечи трясутся, плачет, уговаривает: «Отпусти!» Подарки сулил. Стыдно ему, конечно, что бабы в плен взяли, ну и боится тоже! «Иди, - приказываю, - и не пикни, а то застрелю!» Хохотали наши над ним, да и надо мной, и он сидит на пенышке, трясется весь, лица на нем нет, маленький, щуплый, даже смотреть жалко было. Суток через двое Степанида заманила на пасеку еще белого. Привели его к нам те двое, которых послали к ней, и говорят: «Ну, эта рисковая баба пропала, считайте!»

Так и вышло: пасеку разорили, а от Степаниды - ни костей, ни волоса, так и неизвестно, что с ней сделали. А пленник ее оказался полезный: рассказал нам, что через трое суток белые город брать будут и что к ним большая сила подходит. Не соврал. Двинулись мы в город. На Каме, на берегу, сраженьице было небольшое, как будто и ненужное, да уж очень разъярился дядя Егор. Семерых наших убили. Город белые взяли, конешно: их было, пожалуй, сотни полторы, а защитников - человек сорок. Постреляли друг в друга издали, и ушли наши в лес. Так, дорогой товарищ, годика полтора, пожалуй, и вертелись мы вроде карасей в сети: куда ни сунься, - белые, а бывало, что и красные белели, было и так, что белые перебегали к нам. Да. За горами идет большая гражданская, Колчака бьют, а мы - свою ведем, и конца ей не видим. Как пожар лесной: в одном месте погаснет, в другом - вспыхнет. Переметнулись даже в Осиновский уезд, там бедноты много, все рогожки да веревки вьют. Дядя Егор прихварывать начал - лошадь помяла его, да и ранен был в ногу. Под городом Осой захватили его белые; он с товарищами на конных наткнулся, двоих убили, его подранили. Четвертый, гимназист пермский, прибежал в город, где Лиза со мной была. Лизавета послала меня поглядеть, нельзя ли как выручить дядю. Белые на реке стояли, верстах в трех, у пристаней. Пришла я, а Егор висит на дереве, полуголый, весь в крови с головы до ног, точно с него кожа клочьями содрана - страшный! И кисти на правой руке нет. Спрашиваю какого - то рогожника:

« - За что казнили?»

« - Большевичок, - говорит, - настоящий большевичок; они его тут мучили - мучили, а он их - кроет! Довели его до беспамяти, пожалуй, даже мертвого и вешали».