Потом гости дорогие опустили руки в сумку заморскую и вытащили на свет подарок – вино в диковинной бутылке. Сестры, как в прежнее время, от смеха за животы схватились:

– Как раз ей этого и не хватало только...

Нездешнее вино пить не стали, под стекло его в сервант: кто в гости заглянет – похвастаться можно будет сестриным подарком. А на стол для москвичей поставили коньяк. Отец на радостях так расфорсился, что лишь рюмочку и пригубил – не хотелось ему перед младшенькой и зятем худо выглядеть. Праздничали в комнате у матери, чтоб ей виделось все, давненько вместе-то не собирались, хорошо, когда все вместе! Вон их за эти годы сколько стало, вон сколько сидоровских корней в землю пущено. Глянули, а младшей за столом не видно – на кухне у форточки стоит, сигаретку в руках мнет, нервничает. Сестры к ней: в чем дело?

– Не могу больше, устала, и воздух там нехороший, тяжелый.

Не сдержалась средняя, взорвалась:

– Да откуда же ему легкому быть, воздуху-то? Говоришь, устала? Ты бы здесь с нами пожила! Ты на наши руки погляди, они не устали? Сколько мы в день стирали белья? А на лекарство деньги? Ты хоть раз десяточку подкинула матери на фрукты? Да что там... Хоть бы спросила когда, как вы, мол, сестры, там живете-можете? Поинтересовалась, не надо ли чего?

Уехала младшая в Москву. Сестры и так и эдак прикидывали: и ругали ее и оправдывали. Может, это и не вина ее вовсе, а беда? Где ж они сестру «проглядели», отчего не забилось ее сердце от жалости, не затрепетало в естественной реакции помочь родной душе? Напротив, отшатнулась сестра в некой брезгливости, непричастности своей, навсегда отрезав себя от семейного каравая...

А жизнь дальше покатилась. Мать от болезни сердитая стала, непокорная. Сестрам некогда горевать – работы всем хватало, внуки тоже не белоручки, за бабкой ухаживали, не кривились, жалели ее очень. Всем миром тянули, да, видно, силы неравны были. Подошла к концу материнская жизнь, и казалось, что последним своим вздохом примирит и соединит она то, что распалось. Но не стала смерть матери концом этой истории. Может, сестры в своей гордыне не сообщили младшей о ней? Нет, сообщили, да услышали на другом конце провода только вскрик и молчание. И уже не сестрин голос, а свекрови ее, строгий такой, с выговором им:

– Как вам не стыдно! Ваша сестра в положении, ей волноваться нельзя. О приезде не может быть и речи. Я ее не пущу. Не девочка ведь, 35 стукнуло! Мы ее бережем, а вы ей только зла хотите! – И трубку на рычаг: би... би... би...

«Приедет! – плакала старшая. – Вот увидишь! Это она так, от горя растерялась и не сказала ничего. Мать ведь померла, как же не проводить мать!»

А наутро телеграмму принесли: «Скорблю вместе с вами. Больна. Жду ребенка, приехать не могу».

Два с половиной часа электричкой, два с половиной!

Похоронили мать. Отец за день постарел, согнулся. Взглянул у могилы на дочерей своих – давно ли под стол пешком ходили? А теперь вон какие тетеньки стоят! Внуки вымахали с них ростом, хоть годами, еще невелики. А младшей кровиночки нет. Прости ее, мать. Может, и слава богу, что ей так живется? Сестры намного ли ее старше, а будто целая жизнь между ними...

Заплакал отец, дочери его под руки, да и сами в голос. И среди плача средняя вдруг как закричит:

– Не прощу ей, фифе, не прощу! Хоть бы приехала, цветочек кинула матери! Не прощу!

Отец кивал, слезы утирал, и вспоминалась ему жена, молодая еще, и три дочери. А, может, в горький этот час он лишь об одной думал? Об их с матерью любимице младшенькой, такой хрупкой, ласковой и красивой? Й виделось ему через пелену слез, что она бежит, бежит ему навстречу сквозь это неистовое «Не прощу!».

Будет ли конец этой истории началом новой? Ведь родится у младшенькой сын, станет она матерью, может, поймет все... И сестры простят ее, а худо будет – и помогут и примут, на то они и сестры. Это, пожалуй, и есть последняя точка нашей сказки, точка. .похожая на многоточие. Так что же будет дальше?..

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.