На житейских перекрестках, на путях-дорогах много разных сказок бродит – веселых и грустных, с хорошим концом и плохим, пока не зацепит сказка чью-нибудь душу, да не выведешь ее к белу свету: смотрите, мол, люди добрые.., Кто и что в ней увидит, тут уж от самого человека зависит.

Вот одна такая сказка, самая обыкновенная, каких тысячи...

Жили-были мать, отец и трое детей, три сестры: старшая, средняя и младшая. Все хороши, все пригожи, но младшенькая лучше всех! Хрупкая, росточка маленького, волосы золотой волной к плечам бегут, а глазищи-то синью в пол-лица сияют, ну, что тебе Янина Жеймо, сошедшая с экрана в жизнь.

Думали ли отец с матерью, когда привезли свою младшенькую под родительский кров, чего она принесет им больше – горя или радости? И какими мерками измеряет жизнь эти понятия? Неужели правда, что за все в жизни надо платить – и за хорошее и за дурное? Тогда выходит, что твоя собственная жизнь – вечная расплата за твои же поступки, дела и помыслы?

Вот и эти три ручейка, три рукава большой реки по имени семья, разве не должны они были течь по одному общему руслу? Течет себе река неторопливо, да вдруг круговерть, воронка, ну-ка попади в нее кто – затянет, и ахнуть не успеешь. Как же нам в спокойном течении жизни углядеть тот порог, ту будущую воронку, как обойти ее?

Вот росла дочь, махонькая, люди на улице и то узнавали – Дюймовочка! Ты ли ее, мать, не жалела, не холила, работой не утруждала? Не золушкой жила – принцессою! А уж ласковой какой была. Всем слово доброе найдет, и матери тоже, такое в ней откроет, о чем та и не подозревает даже. «Ты, – говорит, – рабочая косточка, учиться тебе в университете не довелось, но интеллигентность в тебе врожденная!» Мать руками в ответ замашет, да призадумается, и покажется ей, может, и правду говорит ее крошечка? И замечает она, что на старшую да среднюю и крикнет в сердцах, а на младшую и голоса нет. Да что мать! Сестры и те терялись, когда малышка так доверительно скажет, словно что неведомое знает: «Я так думаю, в нашем роду аристократы были...» Сестры засмеются:«Где, мол, ты аристократов по фамилии Сидоровы видела? Наш род весь как есть – рабочий!» «Нет, – протянет задумчиво младшая, – вы на отца взгляните, лицо у него тонкое, интеллигентное, да и кость узкая, не рабочая». Сестры в хохот: «Мать, ты папину ветвь знаешь, признавайтесь, не согрешил ли там кто с графьями или князьями?» Похохочут и присмиреют, словно думка невольная западет: а вдруг они и вправду «аристократического» корня?

Вот так себя малышка поставила – будто ей на этой земле иная доля предназначена, какими-то неведомыми генами иная суть заложена. И поди ж ты, все – и отец, и мать, и сестры – как-то согласились с ее необычностью.

Им бы еще тогда тряхнуть ее за плечи, сказать: очнись, мол, займись земным делом. А они, словно кто порчу навел, поддались ее чарам, в необычность уверовали и дела таким образом распределяли: это, мол, наше, простое – помыть, постирать, в магазин сбегать, а твое все остальное. А остальное-то что оставалось, учеба? Так все они школу почти друг за другом кончили.

Старшая и средняя по родительским стопам пошли, одна – на швейную фабрику, другая – на ткацкую. А младшая и здесь вынудила, в актрисы подалась. Так прямо со школьной скамьи на сцену и шагнула. Профессия, конечно, необычная, что и говорить. Только вдумаемся, а не здесь ли та жизненная воронка первый круг и дала? Им бы, родственникам, подумать: конечно, лестно, да не профессия делает человека человеком, другие пути к тому ведут. А они все с дороги в сторону сошли, иди, мол, малышка. А если и вставали на пути, то для того лишь, чтобы камешки из-под ее ног убрать.

А малышка и так вперед идет, под ноги не смотрит, знает, что спотыкаться не обо что. Из вспомогательного состава в основной перешла, на ходу театральный институт закончила, актрисой хорошей оказалась, ценят ее – не из «варяг», наша, коренная. За это время у старшей уж двое детей поднялось, да у средней двое, а младшая незамужней ходит и не унывает. У нее свой путь, ей одной видимый. Мысли ее бушуют на московских просторах, где жизнь ключом бьет...

Уехала-таки малышка в столицу, замуж там вышла. Тут бы истории нашей и счастливый конец положить, мол, свадьбой дело кончилось, и я там был, мед-пиво пил. Да только скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается...

Малышка на московской квартире корни свои не забывала, новым родственникам своих домашних в лучшем виде представляла: «Они у меня бессребреники и скромные очень. О себе душа не болит, все обо мне. Вот и не обиделись даже, что мы их на свадьбу не пригласили, поняли. Отец-то ведь пить стал, ему лучше поберечься, а у матери совсем ноги отнимаются, куда уж ей? Ну, а сестер дети за подол держат, ничего, вот устроимся и приедем к ним сами».

И всего-то два с половиной часа электричкой отделяли новую жизнь младшей от прежней, свой дом от родительского. Два с половиной часа, а легли они сначала днями, потом месяцами, и оказалась эта короткая дорога длиннее, чем на Камчатку...

А тут и подоспело оно, горе-несчастье: мать паралич разбил, ни рукой, ни ногой не двинуть, ни слова сказать. Обменялась старшая квартирой, съехалась с родителями, она и" стала опорой материнской. Да и средняя двух детей своих прихватит, и сюда, на подмогу. Люди в горе друг к дружке ближе, когда все вместе, так оно словно и весом легче. За матерью теперь уход нужен больше чем за ребенком малым, беспомощная она: ни сказать ничего не может, ни позвать, только глазами все чего-то просит.

– Ну, что ты, мам, чего тебе, вроде все делаем, чтоб помочь?..

А у матери слеза из глаз по неживой щеке быстро так катится да по пододеяльнику растеклась, а за ней другая, третья. Сестры поняли, о ком тоска материнская, и в Москву.

И тут среди вечерних свечей, ликов святых в окладе и просто на досках, что на сестриной квартире словно эстампы развешаны, среди мореного дуба старинных шкафов, да красного штофа кресел заметалось семейное горе, пробиваясь к сестре: ждет мать, приезжай! Поплакала младшая, повинилась, хрустнула тонкими пальцами, приникла к сестрам на миг и жалостливо так:

– Не вините, сестры, через пару недель будем.

И вправду не обманули, приехали. Мать к тому времени уж рукой шевелить стала, палкой в стенку стучит, зовет, хоть и не говорили ей ничего – родную кровь почувствовала. Сестры счастливы:

– Ведем, мама, твою красавицу. Глянь, сестра, какая у нас мать молодец. Мы ее подушками подоткнем, она и сидит. Покорми ее с ложечки. Наша-то кормежка ей, поди, надоела, а твоя в сладость. Смотри, как она рада!

• Страницы:
• 1
• 2
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.