В стихи Вознесенского нахлынут, как автопоток на улицах, обгоняя и сбивая друг друга, калейдоскопические подробности века. Но тот чистый свет, что будет сквозить сквозь хаос, и есть свет России, Родины, прекрасного женского лика, ее образа, что по сути и по традиции — пушкинская Татьяна, блоковская «О, Русь моя! Жена моя!»

Поэтическая судьба заторопила и стремительно повела Андрея Вознесенского крутыми виражами. Исчерпав один мотив, он внезапно — на первый взгляд внезапно — опрокидывает, свергает себя, безраздельно отдаваясь новой скорости или тому покою, что после гонки воспринимается как невесомость в бешено летящей ракете. Должно быть, дается это ему нелегко, такое «испепеление заживо». Оно опустошает, как всякое интенсивное творчество, в котором силы личности переливаются в рождающийся плод, и только внутренне богатая душа выдерживает подобное периодическое напряжение, неутолимый поиск.

Он исполнил предначертание «Параболической баллады» — он избрал не прямую, а параболу: «Прямая — короче, парабола круче...».

Тоненький прутик антенны сердца принял грозные позывные разворошенного, потрясенного земшара, и яркий, сочный, прочноцельный, как арбуз, поэтический образ мира взорвался изнутри.

Это он себе, поэту, задавал вопрос: кто ты? кто ты? Когда же перед ним развернулась мировая панорама, то возник дуэльный диалог. События, люди, явления спрашивали поэта: кто ты? кто ты? И он, ошарашенный, едва успевая узнавать у людей, событий, явлений: кто ты? кто ты?

И они говорили ему: мы — это ты, ты — это мы. Мир один, он в тебе, ты в нем. И тогда на вопросы людей, событий, явлений поэт стал отвечать их голосами.

Начиналась симфония. Тысячеокий, тысячерукий, поэт заговорил за всех. Он — горе, он — голод, он — негр, он — битник, он — кинозвезда, он — аэропорт... Ему нужно побыть всеми, он должен понять все.

Начиналось представление (характер его позже разгадает московский театр на Таганке).

Николай Николаевич Асеев любил читать «Треугольную грушу» на разные голоса. «Стриптиз» он почему-то декламировал на мотив «Камаринского», а «Поют негры» почти пел, вытягивая из себя длинный басовитый вой:

Мы — тамтамы гомеричные с глазами горемычными,

клубимся, как дымы — мы...

Вы — белы, как холодильники,

как марля карантинная, безжизненно мертвы — вы...

И Асеев подчеркивал все эти тоскливо-грозные созвучия: дымы-ы-ы, мы-ы-ы, вы-ы-ы, мерт-вы-ы-ы, вы-ы-ы.

В его исполнении действительно получалось, что «17 Вознесенских стонут...», да не семнадцать — тысячи: мы-ы-ы-ы-ы.

Эпос «Мастеров» переходит в драму, поэма — в 40 отступлений от поэмы.

Вот почему он, Вознесенский, превращался в аэропорт — в некое разомкнутое вместилище небес, самолетов, судеб, чемоданов, чудес. Так он находил себя в других, но так он и терял себя, растворяясь во всем.

Это опять праздник. Но на этот раз, увы, ликует безумие, и оно дарит ангельские нимбы алкоголикам.

Брезжат дюралевые витражи,

Точно рентгеновский снимок души.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.