Алексей Гайдаш

Теперь все. Теперь спать. «А чехол - то грязный», - вспоминал он.

«Спать! Спать!» Он ложился. Он чувствовал такую усталость, какой никогда не знал раньше. Но то было не только физическое утомление - нытье измученных мускулов, слабость поработавших рук, - это была усталость души, перегрев сердечного мотора. Когда он лежал в постели, его мускулы отдыхали, нервы же и мозг и тут не знали покоя. «Что я забыл сделать?» Он ворочался на койке. «А чехол грязный». Вдруг окажется у Гайдаша грязный чехол. Вчера на комсомольском собрании его мягко упрекнули в плохой заправке койки. «Из матраца солома торчит». Это было сказано мимоходом, и Стрепетов, влюбленный в Гайдаша, даже закричал возмущенно:

- Это мелочи!

Но Алеша молча вышел, взял иглу и зашил матрац.

Что еще? Что еще теперь? Никогда не думал он, что могут им так полностью и безраздельно овладеть заботы о ружейном ремне, об очередной стрельбе, о завтрашнем выходе в горы. Были ли когда - нибудь у него другие заботы? Иногда он бегло вспоминал шумные пленумы, комсомольские драки. Но об этом некогда было думать. «Мой пленум теперь на стрельбище. Моя генеральная линия - стать отличным красноармейцем - большевиком. Этого от меня сейчас требует партия. Смогу ли я? Смогу», - отвечал он, стискивая зубы.

- Смогу! Это не случайность, - сказал он Конопатину, который сидел рядом с ним н задумчиво сосал папиросу. Но Конопатин нечего не ответил и только продолжал посасывать папиросу и улыбаться. Алексею вдруг захотелось говорить и говорить о себе. Ему давно хотелось этого. Ему хотелось выложить свои мысли, думы, то, чем мучился все время. Проверить: верно ли, правильно ли нашел он выход? И он, не заботясь о том, слушает ли его Конопатин или нет, стал рассказывать всю свою жизнь, короткую, такую прямолинейную в начале и такую путаную, сбивчивую в конце. Он рассказал о своем крушении, о том, как принял это, что передумал, что пережил.

- Тогда - то, - сказал он, задумчиво глядя, как тает синий дымок конопатинской папиросы, - тогда - то я и спросил себя: да большевик ли я? То была мучительная ночь. На разные лады задавал я себе этот вопрос. Видишь ли, я никогда не был беспартийным. Ребенком я пришел в детскую коммунистическую группу. Желторотым огольцом вступил в комсомол. Вихрастым пареньком передали меня в партию. И никогда, ни разу не спрашивал я себя: полно, да большевик ли я? А тут спросил. Сам спросил. И, знаешь, не смог дать ответа. Ты понимаешь, политрук, не смог ответить. Это страшно, Ваня, когда на такой вопрос не можешь дать ответа.

- Еще страшней ответить себе: нет, не большевик.

- А может быть, просто смелости не хватило так ответить? - прошептал Алеша.

Конопатин с любопытством посмотрел на него, увидел взволнованное лицо и смущенно улыбнулся.

- Может быть, просто смелости не хватило, - упрямо повторил Алеша - Не хватило честности, мужества. О, я часто потом думал об этом. Впервые в жизни думал я. Что, думал я, если просто смелости не хватило честно ответить? Ведь я как жил? Я жил до тех пор, не думая, не рассуждая. Естественно было, что я, парень с Заводской улицы, сын рабочего, сам рабочий, постучался в двери комсомола, а потом перешел в партию. Куда же мне еще было стучаться? Парень я активный, горячий, общественный. Я, брат, создан для организации, для политической борьбы. Вот я пошел в ту организацию, которая мне ближе всего, родней, стал большевиком. Но стал ли я большевиком? Членом партии я стал, а большевиком? Глупо так делить вопрос, скажешь ты. Нет, не так уж глупо. Я это понял на себе. И тогда возник у меня другой вопрос, еще каверзнее, еще ядовитее. «Хорошо, - сказал я себе, - ты пошел в большевистскую партию потому, что весь ход революции привел тебя и все твое поколение к этой единственно честной партии. Ну, а до революции, когда все было не так отчетливо, ясно, все было путанней, туманней, в какой бы тогда партии ты очутился, Алексей Гайдаш? Нет, нет, это не зряшный вопрос. Это не организационный вопрос. Это вопрос о мировоззрении, о характере человека, о его пути, его судьбе. Нельзя жить - я недавно только понял это, но понял крепко, - нельзя жить без мировоззрения, хотя я и жил, считая себя марксистом, будучи только неучем. Кем же был бы я, в какой партии очутился бы до революции? У меня есть приятель, Степан Рябиннн. За него я знаю. Он был бы и тогда большевиком. За многих ребят моего поколения я поручусь; за тебя, Ваня Конопатин, готов ручаться. Ну, а я? Я, Алексей Гайдаш, с моим характером? Меньшевиком? Нет, никогда. Это я точно знаю. Лягушагная эта партия, склизкая, липкая, партия фармацевтов и присяжных поверенных наверняка не заманила бы меня, даже не пойми я ее предательской ПОЛИТИКИ. Троцкистом? Ну, это еще подлей, с ними бы я не был. Иудушки. Эсером? Кулачье никогда не было мне родней. Хотя, знаешь ли, был в моей биографии факт, когда я чуть было не возмечтал стать торговцем. Ну, это глупость. Не стал и не мог стать. Нет, ни эсером, ни кадетом, ни черносотенцем я бы не стал. Но был бы я большевиком? Встреть я, конечно, большевиков на своем пути, может быть, стал бы и большевиком. Но, знаешь, если откровенно говорить, очень возможно, что стал бы я анархистом. И когда недавно подумал я об этом, я испугался. Неужели анархистам? И тогда возненавидел я свой характер, те черты его, которые привели бы меня к анархизму. Ты спросил у меня о стрелковом недостатке. Это мой и жизненный и политический недостаток. Я дергун. Парень без дисциплины, без выдержки, без знаний, без настоящего чувства коллективизма, хоть в коллективе я с детства.

- Ты погоди, погоди, - перебил его нахмуренный Конопатин. - Что за бичевание? Не на исповеди. Ты не наговаривай на себя. Продолжай.

- Нет, я правду говорю, - возразил Алеша. - Я пережил все это. Через многое переступил, потому и говорю так. Ты думаешь: откуда вдруг у рабочего парня такое интеллигентское самокопание? Нам ведь литераторы в сложных чувствах отказали. Он был шахтер, простой рабочий, с простым» чувствами, прочными и дешевыми, как его рубаха.

- Нет. Человеку свойственен анализ своих мыслей и поступков. Он этим и отличается от скотины. Я сказал только: знай меру, Алексей, этак и до железных вериг договориться можно. Не монашествуй, не бей поклонов, не колотись лбом. Понимаешь ли, - Конопатин поморщился, - мне это неприятно и... ну, и больно слышать от тебя, дура ты стоеросовая...

Алексей с удивлением взглянул на него и, поняв, смутился.

- Хорошо, - пробормотал он, - не буду. Мы ведь мужчины. Ну, дальше что ж? Дальше - армия. Армия! Красная Армия! Знаешь, а я ведь об армии давно мечтал. Ты не поверишь...

- Отчего же?

- Ну, сам знаешь, - опять смутился Алеша, - как я себя в армии показал. Вспомнить невесело. Но тому причины были. Ты знаешь их. Я о другом. Вот в книгах рисуют: армия - школа, ликбез. Приходит этакий серый крестьянский паренек, сено - солома, а тут его отшлифуют, наваксят, обнаждачат. и выходит он молодец молодцом, грамотеем и переустроителем деревни. Все это есть. Все это верно, хотя и лубочно. В жизни лучше. Но ведь я - то не в ликбез пришел, в армию. Меня грамоте учить не надо. Я грамотный. Даже одно время считал себя шибко грамотным, ты это помнишь. Что ж мне - то армия? Потерянные годы? В те томительные ночи, что думал я о себе, как о большевике, была у меня только одна, разъединственная мысль - утешительница. «Ладно, - нашептывала она, - ты плохой большевик. Ты не умел ни жить, ни работать по - большевистски. Но зато сумеешь ли ты умереть, когда придется, за партию, за Родину?» И я отвечал, не моргнув глазом: «Сумею». И я себе не врал. Ко мне там троцкисты подкатывались. Этот вот самый Бакинский. Тянули. На обиде моей - я ведь себя почитал обиженным - хотели сыграть. Я прогнал их прочь. К черту! Не по пути. Я знал, что знал: мне и жить и умирать большевиком - ленинцем. Умереть - то по крайней мере в бою я сумею стойко. Но вот в армии оказалось, что случись война, и я не смогу, понимаешь ты, не смогу даже умереть за Родину с толком. То есть умереть - то, конечно, смогу, но так же может погибнуть и полевой суслик, раздавленный гусеницей тяжелого танка «ДД». Это было страшно, когда я понял это. Война... Партия скомандует: «Коммунисты, вперед!» А я ни стрелять, ни воевать, ни управлять машиной, ни командовать не умею... Путаться под ногами... Мешать... Брр... И тогда захотелось мне стать отличным бойцом. Что захотелось! Понадобилось. До - зарезу... Армия явилась для меня школой - я в приготовительном классе пока, - но школой иной, чем рисуют в книжках. Это ты знаешь лучше меня: школа большевистской дисциплины, большевистской выдержки, и большевистского мужества, и большевистской ненависти. Командующий спросил меня: «Не трудно ли вам в армии?» Откуда он знал, а, Конопатин? Нет, не трудно, ответил я. И я, Ваня, сказал правду. Теперь не трудно. Физических трудностей я не боялся никогда. Мне Стрепетов, когда мы сюда ехали, сказал, что единственного, чего он боится, - это армейской каши.

- Каши?

- Ну да. Парень к изнеженному столу привык, а я, брат, бывали дни, и каше был рад. Нет, кашей меня не испугаешь. Да и Стрепетов сейчас кашу вовсю рубает, добавки требует. Нет, не физических трудностей боялся я. Я парень здоровый. А дисциплина... Я ответил тебе уже: я возненавидел анархизм и индивидуализм в себе и вытравлю, выдавлю их из себя по капле.