Два чувства дивно близки нам - В них обретает сердце пищу - Любовь к родному пепелищу, Любовь к отеческим гробам. На них основано от века, По воле бога самого, Самостоянье человека И все величие его.

Пушкинские слова эти пронзительной глубиной своей обращают память и чувства всякого к отчему дому. Куда ни относила бы тебя житейская волна, какие бы разнообразия и страсти ни предлагала, все бытие твое останется суетой - без памяти об отчем крове, без незримых нитей, которые протягивает сердце к отчине, без частицы души, может, самой наиглавной, обращенной таинственным зеркальцем к матери, к отцу, к городу или деревне, где ты рос.

Гений придумал поразительную категорию - самостоянье человека. Нет, не примитивно-утилитарную самостоятельность, а именно самостоянье, ведь в этом слове заключено особое определение души, ума и сердца, в самостоянье человека заключено очень многое, и помечено оно - верно! - любовью к родному...

Жаль людей, а есть и такие, которым живется недурно и без любви; любовь, действительно, не только счастье; истинная любовь - тягость, испытание, обязательство, действие, наконец. Но любить надо; без любви человек пуст; нет и не может быть любви между двумя людьми, если каждый из них не любит чего-то своего, отдельного, необъяснимого, порой трудно называемого; если не любит он своей памяти - прозрачной речки, пескарей на золотистой отмели, тихого кружения березового листа в осенний листопад, трепета молодой осинки на весеннем ветру, дымка из трубы и ледяной дорожки, по которой так здорово было прокатиться, разбежавшись что есть мочи, в дальнем и близком детстве...

«С чего начинается Родина?» Песенный вопрос этот кажется неточным и риторическим; Родина ни с чего не начинается - она была, она есть, она будет вечно, если говорить о ней применительно ко всем и всякому; в отдельном же человеке она не начинается тоже - сам человек и есть Родина. Вопрос состоит не в том, когда и с чего начинается Родина в человеке; главное, чтобы он остался сам человеком. Самостоянье и величие его зависят лишь от естественной любви. Любовь растоптавший жалок и ничтожен. Он изгой в отчем доме. Ему без разницы, где жить и что видеть окрест. Такой живет страстями мелкими - он сам себя отпек от самостоянья. Родине в нем не с чего начинаться...

Неважно, какой он, отчий дом, где стоит или, может, не стоит вовсе, снесенный беспощадным лезвием бульдозера. Даже не существующий, он есть вечно в твоем сознании и будет, пока будешь ты... Впрочем... Мой дом обещают снести, и при мысли об этом сердце больно сжимается, словно речь о человеке, приговоренном врачами. Может, оттого все чаще и чаще душа моя возвращается домой, к ровной тихой речке, синей в покое, к горбатым улочкам, обросшим кривобокими заборами, с домиками - невысокими, неброскими, покрытыми черными от давнолетья крышами, где в деревянных желобах растет яркий, акварельный мох.

Мой дом - такой же, как все. Только он стоит в вишневом саду, посаженном еще моим дедом. Деда я не помню. Помню только его руки - коричневые и сухие, похожие на корни вишни, выкопанной из земли.

Дом и сад мой - в самом центре старой Вятки, по-нынешнему Кирова. Он притулился на косогоре, в овраге, в логу, по-здешнему. На склоне горы строить дом было нельзя, и дед мой на подводах, а то и просто в ведрах привез и принес сюда откуда-то горы земли, рассыпал, разровнял - все одной лишь лопатой, - вышла площадка, пожалуй, площадь. Так что и дом мой и сад стоят на дедовой земле не только в переносном, но и в прямом смысле слова...

Дедова земля была мягкая и черная и рожала хорошо и красиво. По весне она будто окуналась в снег - становилась нарядной невестой от вишневого сплошного цвета; в конце лета покрывалась румянцем, словно спелая девица. И то, что рожала земля хорошо, никого не удивляло и зависти у соседей не вызывало, потому что все знали, на какой земле рос наш вишневый сад.

Помню, мальчишкой я больше всего любил июнь. В июне вырастала трава. Она не клонилась еще к земле длинными космами, не переросла, а поблескивала на солнце, сочная и яркая, и жалко было ходить по этой ровной земле, похожей на небо оттого, что вся она к тому же была усыпана желтыми звездами одуванчиков.

Посреди зеленого этого неба был камень, большой белый камень, похожий на остров. Был он грубо обровнян и напоминал огромный кирпич. Обронил его, что ли, какой-то каменщик-великан?.. Не мог же привезти его дед? Значит, камень был и до деда, и до дома нашего, и до той земли, которую принес в своих руках дед, чтобы построить дом и посадить сад.

Может, привезли его сюда старые мастера, строившие монастырь невдалеке? Может, заприметил давний строитель место, подходящее для часовенки? Или лежит он тут с тех еще стародавних времен, когда город был деревянным, не каменным, не прочным на вражескую осаду, и его принесли в город первым, означив начало каменных стойких укреплений?

Летним вечером я трогал морщины старого камня, набравшего за день солнечное тепло, будто старался распознать, высмотреть в морщинах этих судьбу камня и его историю. Но камень был и нем и глух. Он молчал, тяжело погрузившись в пахучую, теплую землю, молчал, охраняя свою неясную тайну.

Уходя, а особенно возвращаясь, я замедлял шаг возле белого камня, как бы снова и снова допытываясь: кто ты?.. Откуда?

Кто ты и откуда, белый камень, у порога отчего дома? Кто ты, город на семи холмах, и откуда несешь свои волны, Вятка-река? Кто ты и откуда родом, вятский человек?..

Я стою возле камня, вглядываюсь в его спокойные морщины, и он тревожит мою память, заставляет подумать, вспомнить, сказать...

Прадед отечественной истории Костомаров признавался: «Нет ничего в русской истории темнее судьбы Вятки и земли ее». Что верно, то верно. Века полтора, пожалуй, идет спор - откуда пошла и есть Вятка. Устав от споров, ныне порешили: считать началом города первое летописное упоминание. Оно помечено 1374 годом.

В том бесконечно далеком году новгородские ушкуйники, посланные купцами вниз по Волге для розыска новых торговых путей, поднялись по Каме, потом по другой какой-то реке, оказавшейся Вяткой, и добрались до поселения на крутой, почти отвесной горе.

Ушкуями звали гребные суда, на которых плыли купеческие посланники, однако пловцов окрестили ушкуйниками, а промысел их ушкуйничеством совсем с другим смыслом. Ушкуйничать значило грабить, и приход ушкуйников наводил окрест трепет и ужас.

Поселение на горе, однако, новгородские люди грабить не стали, напротив, осели тут, обнесли городок еловым частоколом. Существует поверье, что Вятка начиналась святым покровительством: река принесла к берегу строительный лес, из него составили детинец и, конечно, церковь: какой город без веры...

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.