Интеллигенты

Немного поломавшись, он сообщает мне, что все сейчас в журналах - дерьмо, и книги - навоз ужасный, кругом бездари и недоумки, и если бы он захотел, давно бы заколачивал тысячи и ходил бы в классиках; и мне постепенно начинает казаться, что я не на богом забытом разъезде, а в Москве, в некоем окололитературном обществе, - были там у меня в свое время знакомые. Из тех, которые уверены, что могут все, но никак не решаются попробовать.

- Но я не хочу проституировать, - строго говорит Писатель.

- Ну, ясно, - соглашаюсь я. - Никто не хочет.

Потом он говорит, что задумал роман, который будет называться «Нищие духом», а эпиграфом к нему он возьмет цитату из библии: «Блаженны нищие духом, ибо не ведают, что творят».

- Но ведь не напечатают, - говорю я. - Не любят у нас библии.

- Не напечатают, - соглашается он. - Ну что же... Между прочим, Мильтон так и умер в неизвестности. Сколько веков прошло - читают!

- Это верно, читают. Студенты филфаков по обязательной программе. Так ты, значит, на потомков работаешь? А как насчет современников?

И тут я слышу сбоку, справа, голос Паши Митрофанова. Он говорит Глебу:

- Вот если бы наш Писатель был поумнее, он разобрался бы, наверное, откуда все мы здесь, и отчего все так, и что нужно делать, раз уж он попал сюда. Но, видишь ты, он больше биографией занимается. Составляет для потомков, для рецензии, знаешь? «В прекрасной грязи и навозе этот гений русской мысли растил свой талант...» Я вот буду в его романе самым препаскудным типом, это точно. Я ему, видишь ли, морду как-то начистил.

Он, сучонок, так костыли понавбивал, что потом полдня переделывали всей капеллой. Ладно, думаю, пес с ним, пусть уж буду отрицательным, но научу его жить, а если не жить, так хоть работать по-человечески, если взялся...

- А кто хорошо живет, оглянись! - сказал мне Писатель. - Возьми наш поезд - кто? Шестьдесят человек - кадровые называются: желтая сволочь!... Да и вообще возьми - кто?

- Ну, я, например.

- Повезло.

- Да? - сказал я и почувствовал в своем голосе интонации Глеба, как раз те самые, что так часто меня раздражали. - Повезло? Я пять лет жевал сухую корку, чтобы мне так повезло. А ты не захотел? Или здесь не хватило? Или здесь?

Он обиделся и не ответил.

Наконец наступила в разговоре та пауза, что приходит, когда все или почти все уже сказано, и все насытились друг другом, и нависает угроза тягостного молчания.

И тогда Глеб повернулся к Моисееву.

Плохо я представлял себе разговор с Иваном. А если быть точным, не представлял вообще. В конце концов он не хуже нас с Глебом знал, как трудно матери жить на пенсию и помогать сестре. Даже если и это не поколебало его и не заставило задуматься над своей жизнью, - а может быть, как раз заставило и привело к такому вот, вполне определенному решению включить и их в ведомость тех, кто оплачивает его умиротворенность, - то каким образом могли здесь что-нибудь изменить наши слова?

Положение усугублялось и тем, что Иван знал, по-видимому, о замужестве Светланы. Она сообщила ему, если у нее, конечно, был его адрес. Оказывается, она такая, что не сообщить не могла, и сделала это, наверное, прежде, чем принята к нам, и даже прежде, чем сказала Аркаше Виноградову: «Да, конечно, да!» Или как там она сказала. А может быть, она сказала ему не «конечно, да», а, «пожалуй, да»...

Во всяком случае, единственное, в чем я не сомневался, так это в том, что Глеб постарается перенести разговор в какое-нибудь укромное место, где были бы только мы трое.