- Чепуха, - перебил Зернов. - Вы просто не привыкли анализировать и не сумели связать увиденного. Пример с Феллини неуместен. При чем здесь кино и вообще искусство? Они моделируют память не из эстетических побуждений. И, вероятно, сам господь бог не смог бы создать модели более точной.

- Модели чего? - насторожился я.

- Я имею в виду психичесиую жизнь некоторых постояльцев «Омона».

- Каких постояльцев? Их сто человек. А нас швырнули в навозную жижу гестаповца и портье. Почему именно их двух? Два эталона подлости или просто две случайных капли человеческой памяти? И что именно моделируется? Жизнь, подсказанная чьей-то памятью, а нам позволяют изменить эту жизнь. Какая же это модель, если она не повторяет моделирующего объекта? Мать Ирины остается в живых, Ланге прошит автоматной очередью, а Этьена, вероятно, прикончат его же товарищи. Зачем? Во имя высшей справедливости, достигнутой с нашей помощью? Сомневаюсь: это уже не модель, а сотворение мира. Почему для контакта с нами нужно склеивать прошлое и настоящее, причем чужое прошлое, а потом его изменять? Миллион «почему» и «зачем» - и ни грамма логики. Я выпалил все это сразу и замолчал. Розовый туман клубился над нами, сгущаясь и багровея внизу, у лестницы. В полутора метрах уже ничего не было видно, я насчитал всего шесть ступеней, седьмая тонула в красном дыму.

- Посидим еще, пока не трогают, - сказал Зернов, перехватив мой взгляд. - А на ваши «почему» есть «потому». Сами ответите, если подумаете. Во-первых, что моделируется? Не только память. Психика. Мысли, желания, воспоминания, сны. А мысль не всегда логична, ассоциации не всегда понятны, и воспоминания возникают не в хронологической последовательности. И не удивляйтесь дробности или хаотичности увиденного - это не фильм. Жизнь, воскрешенная памятью, и не может быть иной. Попробуйте вспомнить какой-нибудь особенно приятный вам день из прошлого. Только последовательно, с утра до вечера. Ничего не выйдет. Как ни напрягайте память, именно стройности и последовательности не получится. Что-то забудете, что-то пропустите, что-то вспомнится ярко, что-то смутно, что-то ускользнет, совсем уже зыбкое и неопределенное, и вы будете мучиться, пытаясь поймать это ускользающее воспоминание. Но все-таки это жизнь. Пусть смутная и алогичная, но действительная, не придуманная. А есть и ложная.

- Ложная? - повторил я, не понимая.

- Воображаемая, - пояснил он, - Та, которую вы создаете только силой своей прихоти, мечты или просто предположения. Скажем, вспоминаете прочитанное, увиденное в кино или сами сочиняете, что-то воображаете - словом, придумываете. И хорошо, что мы с вами пока еще не познакомились с такой «жизнью». Пока... - задумчиво повторил он. - Встреча не исключена: видите, еще клубится. И каждый раз нам предоставляют полную свободу действий, не вмешиваясь и не Контролируя. Только чтобы мы поняли.

- Не знаю. Я до сих пор не понимаю, почему нам позволили изменить модель.

- А вы не учитываете такой стимул, как экспериментаторство? Они изучают, пробуют, комбинируют. Дается экспозиция чьей-то памяти, картина прошлого. Но это не отснятый на пленку фильм, это течение жизни. Прошлое как бы становится настоящим, формируя будущее. Ну, а если в настоящее внести новый фактор? Будущее неизбежно изменится. Мы - это и есть новый фактор, основа эксперимента. С нашей помощью они получают две экспозиции одной и той же картины и могут сравнить. Вы думаете, им все понятно в наших поступках? Наверное, нет. Вот они и ставят опыт за опытом. Сколько ступенек видите? - вдруг спросил он.

- Десять, - посчитал я.

- А было шесть, сам считал. Остальное - красная каша. Надоел мне этот «островок безопасности». Спина болит. Может, рискнем... ко мне в номер. - Зернов указал на ближайшую дверь, еще тонувшую в красном дыму. Нырнув в струящееся красное облако, мы осторожно приблизились к двери, Зернов открыл ее, и мы вошли.

Поединок

Но комнаты не было. Ни потолка, ни стен, ни паркета. Перед нами открывалась широкая дорога, обрывавшаяся крутым каменистым откосом, за которым полого легли виноградники. Еще ниже, как в Крыму, синело море. Все вокруг обрело свои краски: в облачных просветах голубизна неба, рыжие пятна глины между камнями, желтизна пожухлой от солнца травы. Даже пыль на дороге стала похожей на пудру.

- Кто-то скачет, - сказал Зернов, - начинается новый спектакль. Из-за поворота дороги показались три всадника. Они мчались цепочкой, а за последним скакали еще две оседланных лошади. Возле нас кавалькада остановилась. Все трое были в разных кирасах и одинаковых черных камзолах с медными пуговицами. Ботфорты их, порыжевшие от долгой носки, были залеплены серой грязью.

- Кто такие? - спросил ломаным французским языком всадник постарше. В своей музейной кирасе, со шпагой без ножен, заткнутой за пояс, он казался выходцем из какого-то исторического романа. «Какой век? - мысленно спросил я. - Тридцатилетняя война или позже? Солдаты Валленштейна или Карла Двенадцатого? Или швейцарские рейтары во Франции? И в какой Франции? До Ришелье или после?» - Паписты? - спросил всадник. Зернов засмеялся: очень уж нелепым выглядел этот маскарад для людей XX века.

- У нас нет вероисповедания, - ответил он на хорошем французском, - мы даже не христиане. Мы безбожники.

- О чем он, капитан? - спросил всадник помоложе. Он говорил по-немецки.

- Сам не пойму, - перешел на немецкий его начальник. - И одеты чудно, словно комедианты на ярмарке.

- А вдруг ошибка, капитан? Может, не те?

- А где мы будем искать тех? Пусть Бонвиль сам разбирается. Поедемте с нами, - прибавил он по-французски.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• …
• 5
• 6
• 7
• 8
• 9
• 10
• 11
• 12
• 13
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.