Обыкновенная романтика

Однажды он подошел ко мне и сказал:

- Тут такое дело, старшой... Надо сложиться по пятерке на литровку: иду к начальнику участка закрывать наряд.

- Что это значит? - спросил я, хотя отлично понимал, чего хочет этот комбинатор.

- Не знаешь? Такой порядок...

- Знаю я эти порядки! Гляди, Неждан, нарвался ты не на тех. Мы комсомольцы.

- Я всех вас, таких комсомольцев, куплю за одну сотню рублей... Для вас же стараюсь, дураки!

Я схватил его за грудки:

- Подлец! Самого, видать, выгнали из комсомола.

- Механически выбыл... Ребята удержали меня.

Я глядел на возмужавшие за эти месяцы лица молодых строителей и {вспоминал собрание, когда мы дружно свергли этого пройдоху и избрали бригадиром Ивана Ткачука.

Все это время я не прекращал воображаемый спор с Зоей. Как жить молодым? Чем довольствоваться? Что предпочесть: кружева на пуховой подушке или отсыревший мешок, набитый соломой? Как начать жизнь? По какой крутизне брать разбег, чтобы в зрелости не слишком зажиреть? Я знаю, что будут возражения, протесты: «Ты против обыкновенности в жизни? Против удобств и семьи, против определенности?»

Я не знаю, что ответить.

Первым сломался Евгений Жебровский. Мы не жалели о нем. На комсомольском собрании он держал себя вызывающе. Вообще, был это ленивый, никчемный хвастунишка, называвший себя подручным сталевара. Я же уверен, что он в своей жизни и близко не подходил к мартеновской печи. Мы все с облегчением вздохнули, когда он покинул наше общежитие.

Но потом ребята стали уходить. Один за другим, группами, под всякими предлогами.

Это были страшные дни. Простои. Как мертвый штиль на море. Как голод в засуху. Как жажда в зной, когда вода на твоих глазах уходит в песок...

Эту шахту, затерявшуюся среди бурых холмов Криворожья, я вижу сейчас, как собственную задубевшую руку бетонщика со всеми прожилками и царапинками, с ногтями, под которыми скопилась неотмываемая грязь. Мне видны наземные постройки еще без стропил и перекрытий, фундамент под весовое помещение, подогнанный под «нуль», фундамент с трещиной под копер, знакомые очертания диффузоров... Будет ли когда - нибудь закончена шахта?

Я аккуратно выхожу на работу. Вместе со мной нехотя поднимаются четверо «коммунаров». Валентин Гордиенко кряхтит, натягивая сапог, и вдруг выпускает целый каскад замысловатой и неумелой ругани. Мы давно постановили не произносить бранных слов. За ругань - штраф. Грубоватый и невоздержанный Пустовой задыхался от накопившейся в нем брани, но помалкивал. За невинный эпитет «малахольный» Бессараб был оштрафован на рубль. Мы и сами понравились друг другу и, кажется, нравились другим. Ныне все рухнуло. Даже Пустовой ленился ругаться. Изощрялся Гордиенко, от которого никогда не слышали таких слов.

Наша комната - показатель падения наших нравов. Мы не убираем ее. На двери с наружной стороны прибита записка многолетней давности: «За санитарное состояние помещения отвечает С. Жук».

- Пусть Жук и отвечает, - флегматично говорит Пустовой. - Раз Жук отвечает, зачем же нам убирать? Все одно...

Неужели он прав?... «Все одно». Душевную тоску, опустошенность порождают простои. Простои - это пытка бездельем. Хочется бежать отсюда. Это очень легко. Оборвать тоненькую ниточку, которая связывает тебя с шахтой, с этой комнатой, - и ты избавился от пьяных выкриков в соседней комнате, не видишь ребят, пропивших получку. И самое главное, не видишь стройки, застывшей под июльским солнцем.