Горький со свойственной ему определенностью и глубиной писал Чехову по поводу этого спектакля:

«Говорят, что «Дядя Ваня» и «Чайка» - новый род драматического искусства, в котором реализм возвышается до одухотворенного и глубоко продуманного символа. Я нахожу, что это очень верно говорят Слушая Вашу пьесу, думал я о жизни, принесенной в жертву идолу, о вторжении красоты в нищенскую жизнь людей и о многом другом, коренном и важном. Другие драмы не отвлекают человека от реальностей до философских обобщений - Ваши делают это».

В самом деле, пьесы Чехова, которые ничем не были похожи на ходульные драмы, туманно намекающие на многозначительность изображаемого, пьесы, которые привели на сцену простую, правдивую сегодняшнюю жизнь людей, вызывали самые большие, самые обобщенные философские выводы. Жить так нельзя - вот вывод, который делали все. Этот вывод удивительно подкрепляла та жизненность и достоверность, с которой артисты играли пьесу. Огромную содержательность, осмысление жизни нес на сцену Станиславский в роли Астрова. Тоска Астрова по иной, настоящей жизни была и его тоской, она только говорила дивными чеховскими словами. А из больших доверчивых глаз Сони смотрела чистая душа Лилиной, и ее мечта сливалась с верой Сони: «Мы увидим небо в алмазах... Мы отдохнем, мы отдохнем».

Постановка «Дяди Вани» была возобновлена через сорок с лишним лет в МХАТе режиссером М. Н. Кедровым. Глубокая, философски осмысленная трактовка образа Войницкого артистами Б. Г. Добронравовым и В. А. Орловым как бы повернула там пьесу с иной стороны: тема мужества, умения человека пройти через все испытания и «е сломиться вышла (особенно в наполнении Добронравова) на первый план.

... Бело-розовые ветви цветущей вишня заглядывают в окна вместе с рассветными лучами. По комнатам идет Раневская - Книппер, радостно и вместе с тем робко приветствуя мир своего детства. Здесь она родилась, выросла, здесь она не могла, не умела быть счастливой, нужной себе и людям, хранить красоту этого вишневого сада, этой родной земли... Какие печальные тени бегут по лицу артистки, как хорошо передает она это неопределенное ощущение вины Раневской перед жизнью и детское - только детям оно свойственно - желание заглушить эту даже непонятую ею как следует вину! И рядом с ней другой большой ребенок - ее брат Гаев - Станиславский. Наивный, добрый, чистый, но такой бесполезный...

Чехов всегда верил в духовные силы человека, которые помогут ему подняться над пошлостью, над никчемностью. Поэтому в «Вишневом саду» рядом с образами Раневской и Гаева существуют Аня и Петя Трофимов. Все обаяние их - в радостном предчувствии новой жизни. Их не огорчают, не страшат неудами: ни неустроенность петиной жизни, который все еще не кончил университета, ни явное разорение Ани, оставшейся после продажи имения почти без крова. Оли видят утро новой жизни, слышат ее приветственный, могучий гул - и идут ей навстречу смело. «Прощай, старая жизнь», - говорит Аня в заключительной сцене пьесы.

«Вишневый сад» до сих пор идет на сцене МХАТа. Роль Ани играли многие артистки, и все ярче и звонче становятся краски этого образа, несущего любовь Чехова к жизни.

«Три сестры» - наиболее совершенное произведение Чехова, полное глубочайшей, чистой поэзии силы и мужества человека. Кажется, все: страдания Нины Заречной - подстреленной чайки - и сломленная жизнь Треплева, боль Войницкого, похороненного таланта, одиночество Сони и неудачливость Астрова - вся грусть Чехова о загубленном человеке вылилась в замечательную, светлую, хоть и дорого оплаченную веру сестер Прозоровых: «Надо жить!».

Спектакль этот был поставлен дважды - в 1901 году и затем почти сорок лет спустя. В разное время осуществлены эти постановки замечательной пьесы художника - провидца будущего, - но действительность показала, что неумирающие пьесы Чехова всегда молоды, и в советскую эпоху они звучат с такой же силой.

«Три сестры» покорили зрителя, как и все чеховское, своей новизной, чистотой и проникновением в жизнь. Вершинин - Станиславский, Тузенбах - Качалов, Чебутыкин - Артем, Маша - Книппер-Чехова, Ольга - Савицкая - это были огромные артистические удачи.

Казалось бы, трудно сыграть после этого вторично «Три сестры», не дублируя сделанное раньше. Но Немирович-Данченко, ставя спектакль, решал его в большой, органической связи с современностью. И родился новый спектакль, поразивший всех каким-то особым звучанием: звучанием окрепшей и возмужавшей чеховской мечты. Все в нем было просто, правдиво и мужественно: и содержание и художественные приемы исполнения. Это была, по словам Немировича-Данченко, «мужественная простота» - нельзя более точно выразить содержание и весь дух постановки. Тонкая, прозрачная ткань чеховского письма, поэтичность образов не были ни нарушены, ни подчеркнуты. Только Чехову свойственно такое единство простоты и изящества, законченность формы и глубина идеи, которые передал Немирович-Данченко в постановке 1940 года. Так же мечтали сестры Ольга, Маша и Ирина о счастье, так же одинок был Чебутыкин и бессмысленна смерть Тузенбаха, так же печален был уход военных из города, уносящих вместе с собой все светлое из жизни трех сестер, но зритель покидал театр не с мятущейся душой, уносил с собой не тоску, а чувство радости, удовлетворения творческой силой жизни.

Художественный театр, многим обязанный гению Чехова, среди больших своих заслуг перед русским зрителем обладает одной, особой: именно на его сцене с глубиной необычайной открылась чеховская драматургия, с подлинной реалистической силой ожили поэтичные образы Чехова. Это не случайность. Это - единение искусства, литературы и театра, озаренного жизнью, несущего светлые идеи людям.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.