В дороге

Жаворонков вздохнул:

- Мы, уральцы, народ чувствительный! Хотелось проехаться, поглядеть на знакомые места...

- А-а, воспоминания - рай, из которого нас не изгонят! - сосед засмеялся, блеснув глазами в запавших орбитах. - Так, кажется, сказал Золя.

- Да, есть что вспомнить, - признался Жаворонков. - Во время войны и строили и изобретали здесь. А после нее...

- О, тогда конечно, - торопливо поддакнул сосед, будто подзадоривая его рассказывать дальше.

Но Жаворонков, не поддавшись, поправил съехавший галстук и поднялся.

На остановке все вышли погулять. Неизъяснимо хорошо было после вагонной духоты дышать свежим, слегка морозным воздухом, неторопливо прохаживаться вдоль длинной голубой улицы из вагонов и щуриться от золотого солнечного света.

Пассажиров на станции было немного. Дежурный в фуражке с красным верхом разговаривал о чем-то на перроне с начальником поезда, играя скатанными в трубочку флажками.

Жаворонков ходил навстречу профессору Рудневу и, когда они равнялись, улыбался открыто, задушевно и по-прежнему словно бы виновато.

«Совсем немножко, на старые дрожжи, - говорила его улыбка. - Что ж еще делать в дороге?..»

«Старые дрожди не служат двожди, - понимающе и сочувственно кивал ему Руднев. - Особенно смолоду!»

Когда поезд тронулся и они вошли в вагон, инженер Хвощ, собравшись умываться, стоял в коридоре, разговаривая с соседом.

На следующей станции они уславливались идти обедать, вспоминали о Тагиле, где Хвощ когда-то работал, а сосед бывал не однажды.

Через час показалась узловая станция. Солнце садилось. По крышам пакгаузов летели длинные алые стрелы. Тень от колес, чуть не вдвое увеличенная, стремительно неслась по земле; окна в домах железнодорожников горели багрянцем. Казалось, за каждым из них жарко топилась в неурочную пору домашняя русская печь, как накануне большого праздника; и не было ничего удивительного в том, что, начавшись так, погожий и светлый этот день так же и заканчивался.

Жаворонков ушел в другой вагон к знакомым. Профессор отправился в ресторан.

Там было немноголюдно. Бутылки сидра с серебряными, под шампанское, головками посвечивали на столиках.

Инженер Хвощ и сосед пришли тоже. Усевшись неподалеку, они, не сговариваясь, заказали по стопке водки, закуску и, заметив Руднева, пригласили его к себе. Тот, поблагодарив, отказался. Пообедав, он собирался расплатиться и выйти.

- Купе мы закрыли, не беспокойтесь, - объяснил Хвощ, думая, что профессор тревожится о вещах. - Все в порядке...

Он сидел, щурясь от солнца, бившего прямо в глаза. Грубоватое, обожженное ранним загаром лицо его казалось багровым в лучах заката. Глядя на него, думалось: этот человек хорошо отдает себе отчет в том, чего хочет от жизни и что жизнь требует от него самого, и все делает так, чтобы переделывать не приходилось.

Неизвестно, о чем они говорили, но по всему было видно, что сосед не то подтрунивал над инженером, не то подзадоривал на что-то, хмельно и лукаво блестя глазами. Все, что не понравилось профессору Рудневу в нем прежде, исчезло. Только временами, когда он опускал веки, что-то неприятное проскальзывало на мгновение снова.