Ткачихи

- Не чихай на бязь! Стой!

И не договорил. Старый подмастерье захлебывался смехом, указывал на функционеров и с трудом выговаривал:

- Значит по маршруту. Те - те - те... А «то а тебе говорил, хромая нога? Жизнь нашу по маршруту направляют. Да разве можно? Тридцать лет я работаю... Те - те - те... Тыщу лет ткали отцы, дедовья и не было такого насилья. Чего они, эти девки, обнюхивают станки? Ходят! Ходят! Хоровод!

Девушки - функционеры, обслуживая два ряда станков, имели круговые маршруты. Так например Катька обходила ряд, зная одно: быстрей и аккуратней заряжать челноки - и возвращалась на прежнее место.

- Пошли! Пошли! Т - те - те... по маршруту, как трамваи, - надрывался от смеха Гвоздев. - Машины! И что делают со свободным народом? Из народа строят автоматов. А, ну! А, ну! Ходи, заворачивай, крути, девки! Карусель!

- Смотри - ка, на твоем комплекте два семафора торчат, - заметил Измайлов.

- Семафоры? А чертбы их взял и твою подлость, хромая нога. Где я? На железной дороге? Кондуктор? Нет, я в ткацком комплекте, хозяин, подмастер я, Гвоздев я, вот кто я! Тридцать лет...

Но ткачихи настойчиво требовали его к станкам, подняв семафоры, и он, поворчав еще немного, нехотя побрел к ним.

Медленней вращались шкивы, устало прыгали гонки, ударяясь по челнокам, заметнее стало дерганье ремизок, обнажающих зев в основе, укладывался шум в цехе и стал слышен уже замирающий голос гудка...

- Релька, скорей! - послышался отчаянный голос.

Измайлов стоял в дверях ткацкого отдела. От ветра пузырились его широкие штаны и вставали дыбом волосы.

- Тебе говорят, скорей! - задрожал его голос, и девушка затревожилась. «Если Сергей так кричит, значит что - нибудь неладно».

И она помчалась в цех.

Она видела, как по многочисленным промежкам бежали работницы, задевая плечами приводные ремни, которые трепыхались, как матерчатые ленты. Слышался топот ног, крики, плач, ругань и смех.

Релька растолкала толпу и пробралась к тринадцатому комплекту.

- Да глянь же ты, Релюшка, - повисла на ее руке Катька Сидорова.

Легонько отстранив подругу, Релька медленной тенью поплелась по узенькому промежку двух станочных рядов. Под ногами опрокидывались и громыхали тазики с утком, хрустели цевки, путались нити, отскакивали челноки. Обычный маршрут показался ей необычайно долгим и утомительным. В конце комплекта опустилась на ящик и взглянула на пройденный путь. Печально свисали навои, срезанные и перепутанные концы. Путь устлан белым, чистым шифоном и бумазеей. Гордость функционеров - ткань без малейшего брака, каждая ниточка которой была с любовью пригнана к основе, - теперь порвана, осквернена. Основы опрокинулись и залили пеной своей настил пола. Если человек изо дня в день отдавал силы свои на выработку доброкачественной ткани, если он в кропотливой работе страдал, радовался, жил на производстве материала, нужного нашей стране, то раскатанные навои, распущенные нити могут показаться атому человеку похожими на умерщвленных женщин, с распущенными волосами, перерезанными горлами, холодными телами и а белых ночных платьях. Удивительная белизна режет глаза и вызывает слезы.

- Какой злодей над нами надсмехнулся? За что напасть такая окаянная? - утирала Катька подолом слезы.

А Груня Иваненко роняет гребенку из волос; гребенка хрустит под ее ногой, нога словно пристыла к полу - тверда и неподвижна, со вздувшимся круглым мускулом, готовым разорвать чулок. Долго так стоит Груня и вдруг кричит:

- Очищай проход! - И первая набрасывается на полотна ткани, устлавшие пол. Она загребает их в большую охапку и сваливает в конце гнезда. Затем Груня становится молчаливой и злой.