29 мая 1931 года.

Товарищ В.

Милый, славный мой друг. Я уже долго сижу, склонившись над этим листком, и думаю, думаю. Мне хорошо. Хорошо думать о тебе, о нас обоих вместе, о солнечном Союзе, о бурной вашей жизни, о делах, таких интересных и важных на всем широком свете. А привычные звуки - шаги, голоса и звякание ключей на дворе, в коридоре как - то уходят в даль, притихают... Ну, да, это тюрьма. Тюрьма. Тюрьма. Но разве можно когда - нибудь констатировать это спокойно? О, нет. Момент - и притихший, ушедший в даль звук дернет душу сильно и больно. Я заглушаю - его опять мыслями о «многозвучной (но не угрюмой, а торжествующей, - тут я не соглашаюсь с Горьким) музыке жизни земной» и мне опять хорошо, мне все - таки хорошо. Ведь это только тюрьма.

Вспоминаю о том, что последний раз писала тебе в январе, а теперь уже конец мая. И мне немножко стыдно за это. Но мне и радостно в то же время: ведь ты не сердишься на меня, правда? Ведь ничего из - за этого не изменилось, и я после года молчания, после многих лет разлуки могу писать тебе так, как будто мы вчера только расстались, ведь ни ты, ни я не измеряем нашей дружбы количеством посланных писем. И вот это именно чудесно, это хорошо. А от тебя последнее письмо я получила в марте. Вот оно передо мной. Перечитываю его снова с радостью, с волнением.

Воображаю, что за бешеная, стремительная у вас теперь работа, что за напор. Ведь это - последние месяцы третьего года решающего, переломного.

В здешних газетах и экономических изданиях все больше о вас заметок, статей. Жадно набрасываешься на каждую из них, нетерпеливо шелушишь злобную, часто непроходимо глупую болтовню, чтобы добраться до зернышка правды. Й зернышек, надо сказать, находишь все больше и больше, - но разве столько, сколько хочется? Увы. Мечешься в неведении, в нестерпимо страстном желании знать, в уверенности, что все прекрасно, лучше, чем себе воображаешь (но как же, как), и неизменно утешаешься мыслью, что все увижу, увижу.

А вот то, что привет Алексея Максимовича до меня не дошел - это поистине досадно, даже больше того. Но зато какие замечательные радостные вести, о нем я услышала после!

Так, так, дружище, еще не было времен прекраснее наших. Как же хочется о них по крайней мере читать. Как тоскуешь по бодрым, мощным радостным словам. В «Wiadomociach literackich» («Литературные вести») - органе литературных дегенератов - иногда прочтешь в хронике две - три строчки принужденной похвалы какой - нибудь новой поэме Саши Безыменского и загоришься. О, если бы прочесть!

Но это так же недоступно, так же невозможно, как, например, увидеть самого Сашку и послушать его собственное чтение.

Иногда попадает в руки новая книжка, западная, конечно. Приступаю к чтению с напряженным интересом, хочу услышать биение сердца сегодняшнего дня. И что же? На половине книжки злюсь, в конце - возмущаюсь. Что ж это за убожество мысли, что за анемичность чувств, что за ничтожность стремлений, бессилие жить и хотеть. Возмущение мое не лишено злорадства, некоторой доли удовлетворения: хорошо. Еще одно доказательство, наглядное и убедительное, еще один неотразимый факт «их» разложения. И я повторяю: так, так выше носа не подпрыгнешь. Каковы времена, таковы и птицы, таковы и песни.

Ну, хочешь знать, что у меня еще за события? Сижу в новой камере, с новой товаркой. В прежней камере я сидела целых два года (каков темп жизни, каково разнообразие!). И мне жаль было с ней расставаться. Там я видела из окна Виолу, сад, вдали - темно - синий лес, а близко - мои любимые три одинокие ели на пригорке. В сильный ветер они шумят протяжно и глухо, как целый бор. Сосновый бор - какое далекое это воспоминание...

А теперь в окно ко мне выглядывают кудрявые ветки старого клена. Вид из окна - тюремный двор, а за стеной - городская площадь, костел. Впечатления, как видишь, совсем иного порядка. Гудят и грохочут автобусы, шуршат изящные лимузины, беспрерывно звонят колокола, и часто медленно движутся торжественные католические процессии. Самое ожесточенное и преступное сердце должно умилиться при виде массы хоругвей, убранных цветами, образов, толп верующих, преклоняющих колени, длинной вереницы старушек, бережно несущих зажженные свечи, и, главное, при виде легкой, воздушной стаи девочек, одетых во все белое. Старшие из них идут впереди, неся пальмовые ветви, а меньшие, идя с корзиночками, все вдруг грациозно сгибаются и стелют цветы под ноги Шествующему под балдахином ксендзу. Запах ладана проникает даже в наши грешные камеры, и я ясно слышу то гремящие торжественно и грозно, то рокочущие ласково и умиленно латинские слова гимнов и молитв. Ну, что еще. Хватит обо мне. Ага, ты все с каждым разом усиленное просишь написать правду про здоровье, главное, про сердце. Ты сильно «отстал от жизни». Сердце давно перестало быть главным, уступило свое место легким. Ну так вот, несмотря на постоянную и особенно сильную по вечерам и на рассвете боль в груди и в плечах, несмотря на кровохарканье, я (ну поверь же, поверь) все ночи чувствую себя хорошо. Я вовсе не лежу, в последние недели даже не «прикладываюсь», не пропускаю прогулок. Я чувствую себя сильной, не устаю, почти не замечаю повышенной температуры, и болезнь вообще мне ни в чем не мешает. Я сама по себе, а на сама по себе. Ни следа болезненных, мрачных настроений, ни самочувствия больной. Я сильна (ох, если б можно приложить эту силу так, как хочется), радостна и бодра. Ну, какая же я больная! Вот тебе «неприкрашенный рассказ», чего ты так сильно не хочешь, а сущая, истинная правда. Будь, поэтому, совсем - совсем спокоен. Я и буду здорова. Стоит мне только ступить на землю, увидеть близко нашу лучезарную родину, и она меня тотчас исцелит. Стоит мне только взяться за работу, только развернуться, только дохнуть свободой (о, скорей бы, скорей это было!), и тотчас забудутся, исчезнут все «объективные признаки» всяких там болезней. Надо жить, жить. Ведь каждое дуновение сегодняшнего ветра - это мощный призыв к жизни, это волна сил. А свобода ведь не только все ближе и ближе. Она уже близка.

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.