Коммунист Макаров

- А не надо допускать, - возразил другой.

- А кто допускает? Нам на собрании сказали, кто допустил?

- Кто прежде допустил, ответит, а вперед тоже спуску никому не будет!

И пошло, и пошло... Размеры ожидаемых доходов так и не были выяснены, но зато был достигнут неожиданный, совершенно особый результат. У колхозников вдруг развязались и мысли и языки, люди вздохнули с облегчением, вновь почувствовали себя уверенней.

Утром Макарову не дали лошадей. Сказали, что из района пришло распоряжение не доверять ему никакой работы.

Бездеятельность и постоянное томительное ожидание довели Макарова до бессонницы. Обычно к вечеру он чувствовал сильную, непривычную усталость. Смыкались веки. Он ложился в постель, не дожидаясь ужина, и моментально засыпал, но через несколько часов просыпался от беспокойного сердцебиения. Поворачивался на другой бок, закрывал голову одеялом. Но сердце продолжало болеть. Делалось ясно, что от размышлений не уйти. А мысли и не ждали, когда он призовет их, они уже терзали его мозг. Возможно ли, мыслимо ли, чтобы его не восстановили в партии?

Он поворачивался на спину. В стесненную грудь вливался прохладный воздух. На некоторое время мысли получали обратный ход. Утром почтальон принесет письмо - вызов в райком. Ему возвращено доверие. Он снова отдает все силы делу партии, единственному делу, достойному человека.

Ему представлялись отдельные моменты заседания, на котором он будет восстановлен, новые успехи колхоза... Но вдруг... проблеск действительности, и он обрывался в пропасть, как человек в горах, неосторожно уцепившийся за ненадежный камень. Например ему представлялось: вот он пришел платить партийный членский взнос, раскрыл красную книжечку... Но где она, где красная книжечка?

В полночь постучались в окно ногтями, точно гальками речными по стеклу. Кузьма Ильич вскочил с постели, приплюснулся носом и лбом к стеклу, с трудом распознал в непроглядной темени широкую, прямо из - под картуза, в стороны разросшуюся бороду Тимофеича.

- Поди сюда на минутку, дело есть, - приглушенно басил тот.

Кузьма Ильич накинул на плечи плащ, сунул босые ноги в калоши, вышел. Тимофеич вошел в сенцы, прикрыл дверь:

- Плохо дело, Кузьма Ильич. Пойдет все добро по ветру...

- Не в ту дверь попал. Ты же сам член правления, вот и берегите.

Тимофеич обиделся:

- И то ладно. Тебе с горы видней. А только я не для себя: для твоей да для общей пользы.

- А зачем тебе моя польза? Говорят, ты сам первый за нового председателя выступал на собрании. Хотим, мол, председателя посмирнее. Так, что ли?

- Эх, Кузьма Ильич, и на старуху бывает проруха. Ошибся. Винюсь. Разорит нас новый председатель, право слово. Вчерась зашел я в омшанник, там грибок по всем стенкам, окна худые, на полу лужа, хоть карасей пускай. Что за оказия? Это же пчелы все чисто погниют! А новый - то пчеловод мне: вредительство, говорит, было. Все, говорит, через Макарова - это, значит, через тебя - страдаем. Я вечером на правлении говорю: «Сам подвал облюбовал, очень было сухо, не холодно и не слишком тепло, не должно быть в нем грибка».

- Ну, а председатель?

- Знай, гнет свое. Кругом виноваты ты да я. Написали акт, пошлют следователю... Без тебя уж три составили. Овцы дохнут, сбруя пропадает - полное разоренные!

На другой день до Макарова дошли еще и другие неприятные новости. На племенной конюшне стала прихрамывать лучшая кобылица. Под селедкой у нее вздулись пузыри... Опоили... И этот грех валили на его, Кузьмы Ильича, шею.