В воскресенье отца не стало. Открыли настежь все окна. Был февраль, щебетали птицы, с улицы доносился беспечный ребячий говор, и от этого еще страшнее казалась в доме совершеннейшая тишина.

Володя не мог понять, как это так: отец дома - и вдруг не слышно его гремящего голоса, не звенит жалобно посуда в буфете, в не стонут половицы под тяжелыми на всю ступню отцовскими шагами.

Ему захотелось еще раз взглянуть на него.

Лесничий лежал очень прямой, в парадном сюртуке с погонами, будто ему предстояло ехать к начальству. Он был хмур, суровые тени темнели у него под глазами. Это был человек с чужим и торжественным лицом. Не он улыбался Володе, не он пел «Баламуты выйди с хаты». И всем своим существом Володя почувствовал: отца больше нет, никогда не будет.

Весь день Володя ходил с пустым и тяжелым сердцем. Кругом все плакали - он не мог плакать. Иногда ему казалось, что хорошо было бы убежать, забиться в какую - нибудь щель, чтобы никто не видел и не слышал, и там немножко повыть. Но тут же он вспоминал, что распускаться нельзя, что он единственный мужчина в семье и что отныне он должен быть стойким и мужественным, как отец. И он бегал покупать свечи и покрывало на гроб и ездил выбирать место на Орпирское кладбище.

Поздно ночью, когда в доме остались только самые близкие и ветер колыхал пламя свечей вокруг гроба, раздался тихий стук. Володя отворил дверь. На крыльце в мохнатой доходящей до пят бурке стоял Ефрем. Он задыхался от быстрой ходьбы и волнения.

- Ефрем! - закричал Володя. - Ефрем! Как ты мог, как ты смел так опоздать!

Он приблизил свое лицо к Ефрему, и гимназист отшатнулся - так изменилось это лицо. Он оставил Володю беспечным, мечтательным мальчиком. Теперь перед ним стоял юноша с тяжелой складкой на лбу и усталым ртом.

- Как ты мог, как ты смел! - продолжал почти бессмысленно повторять Володя, я вдруг что - то прорвалось в нем, и слезы беззвучно брызнули из глаз. Слезы текли, и он их не утирал, будто руки у него были заняты, хотя он ничего в них не держал. Они были у него сжаты в кулаки - порывисто и упрямо.

И Ефрем почувствовал себя маленьким и беспомощным перед силой этого горя.

Лесничего похоронили на Орпирском кладбище. После похорон у семьи осталось три рубля.

Из большого дома пришлось перебраться к Андриадзе. Туда перевезли тахту, на которой умер отец. Остальную мебель распродали. Семья была словно оглушена горем. Все делалось лихорадочно, почти бессознательно. Что теперь будет с ними? Куда они денутся? Никто: ни мать, ни дети - не мог бы ответить на этот вопрос.

Приехала Люда, самая сильная, самая энергичная из семьи.

- Мы должны все ехать в Москву, - твердо сказала она.

Зачем? Даже знакомых в Москве не было. Но Люда не думала о том, что и как будет в Москве. Ей просто хотелось поскорей увезти семью из города, с которым было связано воспоминание о большом горе.

Брат беспокоил ее: он стал угрюмый и нервный. Услыхав об отъезде, он оживился, начал укладывать книжки и с недоумением глядел на Олю, которая жаловалась, что ее разлучают с Кавказом.

Нет, теперь Володя ни за что на свете не остался бы в Кутаисе! Россия, путешествие Москва - все это было близко, почти осязаемо!

Провожать семью поехала вся «Гегутская бригада». Все были молчаливы и грустны. Семья не знала, что ждет ее на новом месте. Мальчикам было жалко расставаться с Володей: они все крепко к нему привязались. Ефрем тоскливо глядел на Олю.

Но вот и станция Рион. Пора прощаться. Лица заплаканы. Друзья стискивают друг другу руки:

- Счастливого пути, генацвале!

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• …
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• 9
• 10
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.