Хуже другое. Хуже, что ловишь себя на внутреннем предательстве, на жалкой мыслишке: скорей бы конец, скорей бы, как Валю - телеграфистку, вздёрнули на берёзе - и крышка.

Врёшь, Тонька, тебе нельзя умирать! Ты Саше обещала не умирать. Слышишь, Тоня?

Сашенька, вот она лежит на полу, истерзанная, обезображенная невеста твоя. Лицо у неё распухло, глаз не видать, руки и ноги - сплошные раны. Виновата, не сберегла себя для тебя. Кто сказал «не сберегла»? Ложь! Это те не сберегли, что, дрожа за себя, за жизнь, за шкуру свою, лижут у немцев руки. Те не сберегли, кто забыл свои клятвы, свою любовь. А я всё та же, всё такая же. И если жизни лишусь, так недаром. Спроси в отряде, у командира спроси, пусть расскажут тебе, сколько дел понаделала Тоня - разведчица.

Сашенька! Кончится война - ты вернёшься домой в орденах, а меня нет. К кому пойдёшь? К другой девушке? Что ж, я никогда не ревновала тебя: мне это смешным казалось. Я знала, что для тебя только я, а для меня ты - и никакого другого не может быть. И для тебя то же. Как же это я смею умирать, как смею оставлять тебя одного?

Ох, двигаться не хочется! Боли сейчас нет, хорошо, тепло, так бы и лежала до самой смерти... Старый сарай - то, совсем как у нас дома... Помнишь, Сашенька, когда мы с тобой были маленькие, мы ежа заперли в сарай, хотели приручить. Пришли утром, а ежа нет: подрыл землю и удрал ёжик...

Подрыл землю? Девушка приподнимается. Опираясь на руки, как животное с перебитой спиной, ползёт она вдоль стены, вдоль другой, третьей... И вдруг останавливается. Из - под брёвен в этом месте тянет холодом. Она прижимается к земле, щупает. Нет, она не ошиблась: щель.

Часовой у дверей сарая тянет длинную песню. Ему скучно и холодно. Скучно сторожить пустой сарай: девчонку разделали так, что хоть посреди поля брось, никуда не уйдёт. Часовой поёт песенку, в которой часто повторяется слово «Liebe» - «любовь». И он не подозревает сейчас, что за его спиной это, мёртвое для него слово делает чудеса, что во имя него полуживое существо разгребает снег, разламывает лёд и, распластавшись, прижимаясь к земле, из последних сил, ползком выбирается на волю.

Минуты две Тоня лежит неподвижно. Ночь, снежное, пустое поле. Часовой напевает по ту сторону сарая. Девушка ползёт к снежной канавке. Скатывается, поднимается. Она не связана. Им не пришло в голову, что это истерзанное тело ещё способно к сопротивлению. И они не поверили бы своим глазам, если бы увидели, как, оступаясь и пошатываясь, но всё - таки быстро бежит она по белому, вольному снегу к лесу, вперёд, навстречу жизни, свободе, своему Саше.

Я перечитала свою жизь, Павел

Письмо от жены было необычно длинным. Прежние письма скорей походили на телеграммы: два - три слова о себе, о новой для неё работе в госпитале, краткие новости о знакомых. Это же было заманчиво большим, и, как назло, едва только Павел прочитал несколько строк, его вызвали в палату, а там привезли раненых и операция пошла за операцией.

Он давно привык к крови, к стонам, к искореженным, рваным мускулам, но трудно приучить себя к тому, как ожесточённо, плача и ругаясь, люди отстаивают свои руки и ноги, как они умоляют, требуют не резать, а он знает, что иначе нельзя, иначе гангрена, смерть, и он делает по - своему. Тяжко. Знаешь, что прав, и всё же чувствуешь себя едва ли не палачом.

Последний оперируемый снят со стола. Отдав распоряжение сестрам, хирург выходит на воздух, садится на пенёк, вздыхает. И тотчас же вспоминает про письмо.

Он начинает читать его с того места, где остановился.

«...и все мелочи стали отходить, - читает он, - должно быть, многому меня научила работа в госпитале. Столько страданий и смертей навидалась, что все мои недовольства - оттого, что скучно и что у меня платьев меньше, чем у Люси, - всё это показалось пустяками. Я точно перечитала свою жизнь заново, знаешь, как взрослый перечитывает книгу, читанную в детстве. И я поняла, что в ней самое главное. Главным оказался ты.

С новым чувством смотрела я на твою карточку, вспоминала твои слова и поступки. И всё ясней убеждалась, что ты настоящий, что я тебя люблю, и мне страшно стало при мысли, что в погоне за малым счастьем я едва не утеряла большое.

И вот я стала богачкой. Я богата моим чувством, оно поднимает меня, и не нужно говорить о долге: так легко и естественно отказываться от мелких удовольствий, отклонять какие - то ухаживания... Что они по сравнению с моей любовью?

Опошлить её - значит наплевать в себя. Изменить ей - значит изменить самому дорогому. Знаешь, это - почти то же, что изменить родине. Правда, правда, не смейся - это в одном ряду.

Одна моя новая приятельница - она любит иной раз пышно выражаться - сказала как - то, что мы, женщины в тылу, должны сейчас быть «героями жизни». Вначале мне показалось это высокопарным, пустым словом. Теперь я думаю, что она права. «Герой жизни» - это тот, кто теперь, во время войны, когда так просто решить жить только сегодняшним днём, всегда во всеоружии, всегда на страже своей цельности, чистоты, своей большой любви. Если мы будем такими - мы будем достойными вас, героев фронта, и это наш бой, в этом наша женская честь, честь советской девушки и женщины, честь человека.

Видишь, как я расписалась. Даже неловко перечитывать.

Целую. Твоя Аня».

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.