«Дорогой дядик! Я не писала тебе четыре дня, потому что кончала четверть. У меня все «отлично» и только «хорошо» по русскому письменному - из - за кляксы. Твоё письмо было очень интересное, ты никогда таких не присылал. Мы его читали вслух на уроке, и все очень мне завидовали. Тётя Поля прислала письмо, сна зовёт меня к ним жить. Мария Степановна велела об этом спросить тебя. Напиши, дядик! Мы с тобой две сироточки. Когда вечером потушат огонь, я про тебя всегда думаю».

Сержант Иван Максимович Голубенко дочитал это, написанное крупными печатными буквами письмо до конца, где приклеена была красная розочка, вырезанная из конфетной коробки. И тут же стояло: «Твоя племян. Оля».

Но племянницы Оли у сержанта Голубенко не было. Письмо это было адресовано не ему, а бойцу Ивану Борисовичу Берёзкину, убитому месяц назад. Когда «командир отделения сержант Голубенко подполз к нему, Берёзкин был уже мертв. Голубенко достал документы, и вечером при свете коптилки просмотрел их. Там обнаружил он написанное, но не запечатанное письмо к Оле - племяннице Ивана Борисовича. Этот угрюмого вида пожилой человек, беспощадный в бою с врагами, бережно хранил письма своей одиннадцатилетней племянницы - круглой сироты, - которая жила у него и ближе которой у него никого не было.

И сержант Голубенко совершил вещь непоправимую: он запечатал письмо и отправил его Оле... И... через шесть дней в роту прибыл ответ. Оля писала своему дяде, который был похоронен на земле, им отвоёванной...

Так началась у сержанта Голубенко двойная жизнь. У него были жена и трое детей; вместе с колхозом были они эвакуированы в Казахстан. Его родные дети были ещё малы: шести, четырёх и двух лет. Жена переписываться не любила: «Петя у нас отболел корью, и теперь опять всё слава богу. Все мы целуем и обнимаем тебя». Но в городе Горьком жила Оля, у которой не было никого, кроме её дяди Вани, а дяди Вани тоже не было. Её письма получал Иван Максимович Голубенко, и он стал печатными буквами, такими же, какими писал Иван Борисович, отвечать Оле.

В каждом письме Оля жадно расспрашивала о том, как воюет дядя, и сержант Голубенко сам не знал, что может так увлекательно описать бои. Всё шло хорошо, пока Оля не задала вопроса о тёте Поле. Как тут быть? В документах покойного Берёзкина никакого упоминания о тёте Поле не было. У сержанта была своя тётя Поля, но он ничего не мог о ней сказать хорошего. Впрочем, зачем предполагать, что все тёти Поли должны быть на один манер?

В приказе по батальону сержант Голубенко дважды был отмечен как находчивый и изобретательный командир. У него был свой способ разминировать минные поля, свой способ вводить в заблуждение вражескую артиллерийскую разведку, но в случае с Олей обычные находчивость и изобретательность не помогали сержанту. Он прикидывал и так и этак, почувствовал, что запутался, махнул рукой и решил идти напрямик.

«Дорогая детка Оленька! - написал он. - Я сообщаю вам плохое: дядя ваш боец Иван Берёзкин погиб смертью храбрых. Это было месяц тому назад, и все те письма, которые вы потом получили, писал уже не он, а я, сержант Иван Голубенко, потому что я очень вас пожалел. Оленька, я страшился написать вам про смерть вашего дяди. Я рассчитывал, что буду писать от имени Ивана Борисовича до самого конца войны, а потом сам приеду к вам, и вы будете расти в моей семье, в колхозе нашем «Червона зорька», Мелитопольского района. У нас сады богатые: яблоки, груши, персики, арбузы, дыни. Вы будете расти с моими родными сынами и забудете ваше сиротство. Но когда вы спросили насчёт тёти Поли, я чуть с ума не сошёл. Как я могу советовать? Я ведь не знаю, хорошая или плохая эта тётя. У меня самого, например, была тётя Поля, так я даже сейчас, на войне, когда она мне приснится, кричу от страха. И вот я сознаюсь в своём обмане и прошу вас, Оленька, считайте по - прежнему, что у вас есть дядя, который вас любит как родную дочь, на всю жизнь. После войны весело заживём. Кстати, и зовут меня тоже Иваном».

Едва успел сержант запечатать письмо, как был послан в разведку.

Вернулся он через двое суток. Обогрелся и обсушился, выспался и побрился и вдруг вспомнил конец своего письма. «Дядя Ваня» - назвал он себя. Да как посмел он? Конечно, он - то привык к девочке, но ведь для неё же он чужой, незнакомый человек, и как она ещё посмотрит на его самозванство. Ответа от Оли не было. Написать разве этой Марии Степановне и спросить о здоровье девочки? А вдруг Оля обидится?

Обладая довольно живым воображением, сержант представлял себе сотни неприятных возможностей. Но одна была для него страшнее всего: Оля перемоглась, - он, Иван Максимович Голубенко, перестал для неё существовать... А его глупое сердце прилепилось к этой девочке, которую он знал только по бледной фотографии: её носил он теперь в том заветном карманчике, где хранились фотографии его кровных родных.

- Чего - то наш сержант заскучал? Даже чуб у него перестал завиваться, - пошутил земляк и приятель Милешко, но неожиданно по - начальнически был строго призван к порядку.

И, наконец, ответ пришёл: «Дорогой дядя, Иван Максимович! Моя тётя Поля очень хорошая и добрая, но только у ней четверо своих, и дядя не хотел, чтобы я у них жила. «Не хочу, чтоб из тебя стала нянька», - говорил он. А я всегда очень любила маленьких, и когда наступит победа, я поеду к вам жить. Если у вас есть лишние фотографии ваших детей и мамы («мама» было зачёркнуто и написано другой, взрослой рукой «вашей супруги»), то пришлите их». Бойцы, собравшись около разрушенной, полусожжённой избы, окружили батальонного почтальона и жадно слушали, как он выкликает фамилии счастливцев, получивших письма. И вдруг услышали отчаянный, залихватский взвизг. Они оглянулись: долговязый сержант Голубенко, размахивая письмом, отплясывал трепака; брызги весенней воды летели из - под его сапог, серебром и радугой сверкали на солнце.

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.