Еще работая над иллюстрациями к Сервантесу, я обратился к известной статье, а точнее – записи речи Тургенева «Гамлет и Дон-Кихот». И хотя не во всем я согласен с концепцией, выдвинутой Тургеневым, все же я многое почерпнул из этого его труда. «Гамлет с наслаждением, преувеличенно бранит себя, постоянно наблюдая за собой, вечно глядя внутрь себя, он знает до тонкости все свои недостатки, презирает их, презирает самого себя – ив то же время, можно сказать, живет, питается этим презрением. Он не верит в себя – и тщеславен; он не знает, чего хочет и зачем живет, – и привязан к жизни...» – с этим анализом образа трудно не согласиться.

Главная пьеса Шекспира, первая приходящая в голову, когда заходит речь о шекспировой драматургии, она невероятно глубоко выразила жизнь. Проблема Гамлета сегодня актуальна не менее, чем сто и двести лет назад, – это проблема конформизма. Он – жертва предательства, и он же – жестокий палач. Рисуя его мрачноватое, несколько хищное лицо, я невольно старался разрушить существующий стереотип представления о Гамлете как о сомневающемся, нерешительном интеллигенте. В моем восприятии это человек умный, проницательный, но совсем не добрый. Он сталкивается с предательством, изменой, оскорблением, но возмездие его обладает не меньшим потенциалом смертоносности, и степень чьей бы то ни было вины здесь в расчет не принимается.

Да и Офелия видится мною не как воплощение любви и нежности, а как существо, как бы лишенное характера, потому и способное на низость. И даже Горацио – его объявляют «лучшим из людей» за то всего-навсего, что он не донес на друга. Это страшная, жуткая пьеса – рисунки мои выражают в концентрированной форме фантасмагорию зла, порожденного злом. Я стремился создать не конкретные графические отображения определенных сцен пьесы, а некие символы событий и настроений каждого акта драмы, разыгравшейся в Эльсиноре.

Такое решение подсказано самой пьесой, в которой символичность, призрачность, условность сплавлены с реалистической достоверностью событий и характеров. Более того, мне кажется, что безумие там становится нормой, а обыденное оборачивается потусторонним. Я имею в виду не только тень отца Гамлета или духов, терзающих Офелию, но и многое другое, что попытался запечатлеть в рисунках. Смерть, отбирающая корону у отца принца датского, актеры в масках, которые словно бы приросли к лицам, возвышенная беседа шута с черепом, шествующая за грань добра и зла невеста героя – все это сумрачные миражи. И не столько нарисовать их было трудно, сколько вообразить, расставить по своим местам в этом вселенском театре.

Вообще в работе над этой книгой я почувствовал себя в некотором роде театральным режиссером. Ключом ко всей серии послужило хрестоматийное высказывание Шекспира «Весь мир – театр, а люди в нем – актеры». Вот почему я избрал для подавляющего большинства рисунков неудобный, казалось бы, формат, сильно вытянутый в длину, до такой степени, что они не будут помещаться на двух смежных страницах, а потребуют, чтобы внутрь книги складывались своеобразные крылья. Мне хотелось бы, чтобы каждая такая работа напоминала гигантскую сцену, на которой разворачиваются трагические и комические события этой извечной жизненной драмы.

Все иллюстрации строятся графически как композиции на грани света и тени. Смерть и жизнь. А главное действующее лицо – неумолимое время. Оно постоянно, все прочее временно... Я стремился расположить персонажей и символы их деяний и натур по принципу театральной мизансцены, когда публике видны сразу все действующие лица, но одни из них выступают на первый план, в круг, очерченный светом, а другие плавно удаляются в тень, в небытие, не исчезая, однако, из поля зрения, – уходя не уходят. Черно-белое зрелище с одной-единственной кроваво-красной деталью.

Иначе иллюстрированы сонеты, разделяющие в этой книге две пьесы как поэтический антракт. Вы видите здесь музыкантов, играющих на лютне и арфе, и взгляд ваш, только что погружавшийся в глубины измены и убийства, издевки и лицедейства, тяжких сомнений и молниеносных ударов, ваш потемневший взгляд должен – по крайней мере я к этому стремился – найти отдохновение. Мне хотелось передать в этих работах музыку лирической поэзии – быть может, это самое трудное для художника.

А вот и двое влюбленных из Вероны – пьеса опять-таки открывается портретами главных героев. И как же мне хотелось, чтобы уже по этим лицам, по этим глазам стало понятно читателю, почему Ромео и Джульетта полюбили друг друга так нежно и безоглядно! Не знаю, удалось ли мне это в отношении будущих зрителей, но сам я влюблен в этих почти еще детей, таких юных и прекрасных и таких обреченных. Парадоксально – смертей хватает и в этой пьесе, но удивительно светла сценическая повесть, которой, по уверениям автора, нет печальнее на свете.

Пьеса эта была, как ни странно, чрезвычайно интересна для меня и с сугубо архитектурной точки зрения. Мне представляется, что в отличие от других произведений Шекспира она на редкость симметрична. В самом деле: две семьи, двое влюбленных, два наперсника, две страсти, две смерти в финале... И в графическом отображении я попытался передать эту симметрию раннего Ренессанса, этот ритм, это подобие двум рельсам, по которым действие неуклонно движется к развязке. Решение такое, видимо, не бесспорно, о чем мы однажды дискутировали с крупным нашим шекспироведом профессором А. А. Аникстом. Не уверен, что мне удалось переубедить своего собеседника, отстаивающего другие принципы архитектоники великого драматурга. Но последнее слово – за зрителями этого спектакля, упакованного в книжную обложку.

Труд этот теперь завершен. Листы рисунков побывали на выставке. Цветные их фотографии в руках полиграфистов. Сам я занят барельефом бригантины для фасада нового здания гриновского музея в Феодосии (эту работу мы выполняли совместно с молодыми архитекторами А. Бродским и И.Уткиным). А все не могу отрешиться от этих лиц: Гамлета и Офелии, Ромео и Джульетты...

Вы спросите: так зачем же мне зеркало над рабочим столом? Я признаюсь: прежде чем нарисовать гнев и любовь, страх и отвагу, печаль и восторг, мне надо это увидеть. Я должен обнаружить нечто такое на лицах, чего не заметишь обычно в толпе прохожих и даже у актеров на сцене. К тому же хорошо бы иметь время, чтобы разглядеть эти крайние степени страстей человеческих. А кто предоставит мне такую возможность, кроме меня самого? Вот и приходится, пусть не покажется вам это смешным, искать в собственном лице черты Дон-Кихота и Санчо Пансы, Гамлета и Ромео, даже Офелии и Джульетты. И точно так же ищу я в нашей с вами повседневности отзвуки, ассоциативные связи, аналогии с теми великими трагедиями.

Как просто ларчик открывался, не правда ли? Конечно. Но здесь, я полагаю, дело в провидении Сервантеса и Шекспира, создавших творения, которые не подвержены времени. В своих героях и в их историях они сумели выразить высочайшие философские проблемы, увиденные ими в жизни и в жизнь ими возвращенные. Литература следует за реальной действительностью, а книжная графика, иллюстрация следуют за литературой. Можно представить себе взаимосвязь этих понятий как вытянутую цепь. Но на деле это не так – или, точнее, чаще всего не так. На деле изобразительное искусство книги, как бы ни было подчинено оно литературному первоисточнику, черпает главные свои силы из самой жизни. Только тогда картинки, помещенные в книжке, могут представлять собою вполне самостоятельную ценность. Только тогда.

Вообще я очень серьезно и даже с почтением отношусь к высокому призванию книжной графики в этом мире. В сущности, с нее задолго до появления книги и началась культура человечества. Объясняясь голосом, люди начали все явственнее ощущать необходимость в сохранении информации – то есть в сбережении духовного достояния общества. И тогда кто-то где-то первым зарисовал звук. Создал букву. И родился алфавит. Появилась письменность. Именно здесь, по моему мнению, и лежит исток цивилизации. Путь самопознания. Средство самовоспитания.

Когда-то шутки ради я со страниц периодики предлагал соорудить величественный монумент «Неизвестному Книжному Графику – благодарные потомки». Кое-кто воспринял эту идею всерьез и начал, в тяжких сомнениях, покачивать головой. Ну, конечно же, художнику не надо памятника – достаточно просто встречи его работы с читателями. Лучшей награды для человека моей профессии не бывает.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.