Закончилась хлебная жатва. Ясно помню тот августовский день. Пышущий жаром каравай солнца на лазурном рушнике неба. Сияющие лица механизаторов. Только что они проводили с поля последнюю машину, груженную зерном. Утром я прочитал в свежем номере районки стихотворные строчки. Подумал тогда: точно про нас написаны. Послушайте: «Люди поработали на совесть. Убран хлеб... И как в награду им, наша степь раскрылась, словно повесть, набранная шрифтом золотым».

Действительно, под моими ногами ерошилась будто золотом обрызганная стерня, которая вдали, у горизонта, уже переходила в глянцевито-черный цвет – то мощные «Кировцы» тянули за собой ровные нити поднятой зяби. Покойно было на душе и радостно. Так всегда себя чувствуешь, когда сделано доброе дело. Убран хлеб. На токах и в элеваторах оседало червонное золото зерна. В государственные закрома шел хлеб – главное богатство страны. Шел, чтобы накормить, одеть и обуть миллионы и миллионы людей. Недаром говорят: будет хлеб – будет и песня. А еще будут наше с вами благополучие, изобилие, наша мощь. Потому что хлеб – исходная позиция всей нашей экономики. И вновь я смотрел на продубленные на ветру лица механизаторов, на их потемневшие от загара и солярки руки. И вновь думал, какой же ценой достается это главное богатство страны, сколько же сил и умения, сколько любви надо положить, чтобы вырастить, выпестовать и собрать хлеб! Особенно в нынешнем году, когда с весны и до середины июля не пролилось ни единой капельки дождя над полями. Сушь стояла неимоверная. Обезумевшее от жажды солнце выпило все мелкие речки и озерца. Воздух обжигал тела, как раскаленный песок. Вороны раскрывали свои луженые глотки и давились собственным криком. Жарко было. И золото хлебов на глазах темнело, покрывалось ржавчиной. Никли к земле колосья, пропадал труд сотен людей...

Июльский дождь пал на истомившуюся почву, пролил на нее благодать. И приникшие к земле колосья, как солдаты под шквальным огнем, стали выпрямляться. Не всем, правда, удалось встать в полный рост, не все уцелели после этой беспощадной атаки пронизывающих насквозь солнечных лучей...

Страшная это картина – выжженное поле, искалеченная земля. Мне, к сожалению моему, не раз доводилось видеть такое. Ах, эта память! Выжечь бы иные воспоминания каленым железом, а то ведь и по сей день спать не дают, мучают почище ран. Помню, как уже после войны стали выходить из раненой ноги осколки. Зубами скрипел, месяца три с постели встать не мог. Но боль, в сердце залегшая, куда тяжелей. Да, много зазубрин оставила на моем теле война, а в душе, пожалуй, еще больше.

Отчетливо, словно кровь сквозь бинты, проступает в памяти эта картина. Ведем изнурительные неравные бои здесь, в родных местах, под Курском. Лето сорок второго. Я рядовой боец неполных восемнадцати лет, добровольно ушедший прошлой осенью на фронт. Но не от разрывов мин и снарядов сжимается мое сердце. Вижу, как огонь жадно пожирает пшеницу. С сухим треском шрапнелью вылетают из колосьев зерна. Изуродованное тело земли покрывается новыми и новыми шрамами. Каково все это видеть мне, крестьянскому парню, сыну колхозного председателя! Каково это было видеть другим уроженцам села! И не спасти было этот хлеб, не помочь земле. Вот что особенно угнетало. Бежим, низко согнувшись, по хлебному полю. Грохают взрывы, яркий свет брызжет в глаза. И потом из темноты проступает уткнувшийся головой в землю солдат. Руки судорожно скребут спекшиеся комья, жесткие, вповал лежащие колосья. Кулак разжимается. И в нем окровавленные зерна пшеницы... А рядом, лязгая броней, мнут, давят нашу землю чужие танки.

Вспоминаю послевоенные встречи с командиром нашей дивизии Басаном Бадминовичем Городовиковым, племянником легендарного красного командира Оки Городовикова. Его, тогда первого секретаря Калмыцкого обкома партии, и меня, председателя колхоза, тоже жгли эти воспоминания. И разговор наш всегда сводился к хлебу. Одни думы нас тревожили: как больше дать государству этого драгоценного продукта.

С детских лет привык я мерить людское счастье достатком или недостатком хлеба. Отец учил нас, детей, всегда и везде относиться к нему с уважением. Случалось, и перепадало кому из нас. Это когда он увидит, что кто-то недоел кусок, оставил его на столе. Нахмурит брови, поглядит тяжело, скажет веско: «Это, сынок, силы и здоровье народа, труд его. Негоже выбрасывать, стыдно...» Давно не говорил он мне эти слова. В 1943 году погиб мой отец, парторг роты, в боях под Смоленском, а до сих пор звучат они в сердце.

Правда, в то довоенное время кусками не разбрасывались. Не было их попросту, этих лишних кусков. Не то что сейчас... К хлебу у нас отношение святое. Слышал я, как один агроном, став солдатом, через всю войну пронес с собой аккуратно завернутые в чистый холст и надежно упрятанные в вещмешок зерна какого-то чудесного сорта пшеницы. А потом посеял их своей рукой на послевоенной пашне. А героический поступок нашего современника Анатолия Мерзлова, сгоревшего в огне, когда спасал от пожара пшеницу?! Разве эти и сотни других примеров не говорят о том, как ценят в народе хлеб?

Но вот заходишь иной раз в городскую столовую и видишь на столах среди гор неубранной посуды, а то и под столом обгрызенные куски хлеба. Верите, сердце кровью обливается, кулаки сжимаются. Сижу как-то, обедаю, а мимо с тележкой молодая женщина движется, весь хлеб с объедками в глубокую миску смахивает.

– Куда же теперь его? – спрашиваю.

– Известно, куда, – ответила без тени смущения, – на помойку. А может, кто из хозяев придет, свиньям своим заберет.

– Э-эх, – говорю. – Не жалко? Совесть не мучает?

– А мне-то что, – равнодушно пожимая плечами и скрывая зевоту, ответила она. – Не мое, государственное, пусть оно и печется. Да и завались хлеба-то у нас. Ел бы лучше, а не указывал, – уже сердито оборвала она меня.

Дальнейшая дискуссия была бесполезна. Говорили мы на разных языках. Я – на языке хлебороба, колхозного председателя (кстати, тридцать второй год возглавляю хозяйство), она – на языке обывателя, оценивающего хлеб по восемнадцать копеек за буханку, а значит, не знающего совершенно его истинную цену. А кстати, многие ли горожане знают эту цену? Увы. Мне порой кажется, некоторые думают, что растут булки да буханки на деревьях и стоит лишь потрясти их, как они сами посыплются вниз – подставляй мешки. Иначе почему же такое небрежное отношение к хлебу?! Как-то привелось встретиться с одним директором совхоза Оренбургской области.

– Понимаешь, – кипятился он. – Еду по дороге вдоль хлебного массива посмотреть, поспела ли пшеница, где уже можно убирать. И вдруг обмер. Через все поле два широких следа от гусениц. Не своим голосом крикнул шоферу, чтобы мчал по следу. Догоняем вездеход, сигналим. Бегу к нему, как сумасшедший, ей-богу, последние слова с языка срываются. Рву на себя ручку дверцы. Там полно здоровых мужиков сидит. Оказывается, разведчики газовых недр. Так они себя громко представили.

«Да вы что делаете! – не помня себя от гнева, кричу им. – Это же хлеб. Понимаете, хлеб!»

Улыбаются снисходительно.

«Чего шумишь, папаша? Подумаешь, хлеб. Мы вот газ ищем».

«Под суд, – не унимаюсь, – пойдете!..»

«Ладно, – глазом не моргнув, ухмыльнулся старший, – сколько там тебе заплатить?» – И небрежно взялся за чековую книжку.

• Страницы:
• 1
• 2
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.