Вечнозеленое дерево памяти

– У него отец был настоящий плотник, – налегая на «о», припоминала Софья Ивановна. – Затевал он и наш дом переделать, да мало мы пожили. Три года всего. Перед самой войной его в армию забрали. Он уехал 7 апреля, а Володя родился 17 мая. Отец его и не видел...

Тут я заметил: выкатилась на материнскую щеку бисерная слезинка, потом еще одна.

– Тяжело... Ведь отправляли не на войну. В апреле все спокойно было – никто и не ревел...

Софья Ивановна прижала платок к глазам, а когда отняла его, веки покраснели – горячие ободки вокруг глаз.

Была война, и враг подошел к самой Волге. В их деревне не было слышно разрывов, но когда ночное небо ломали на куски безобидные громы, Володя испуганно прижимался к худенькому плечу старшей сестры Зины.

Война... если не знаешь по себе, что это такое, все равно слово это вселяет в сердце безотчетный страх.

Заломив руки, плакала навзрыд соседка тетя Глаша, получившая похоронную. Это была война.

Скрипела самодельная коляска под безногим солдатом. Это была война.

В последний раз вспыхивала и гасла коптилка. Это тоже была война.

Но особенно жутким, до боли жутким стало слово «война», когда в дом Кашириных почтальонша, выждав, чтобы мать ушла на ферму, принесла извещение. В феврале сорок второго отец пропал без вести. Сколько их, пропавших без вести, возвращались потом в обезлюдевшие, износившиеся до нитки, голодные села. А Володин отец не вернулся. Пропал, как в воду канул.

Лишь остался на фотокарточке. И Володя запомнил этот образ отца с фотокарточки. потому что никогда не видел отца в жизни.

Хлопнула входная дверь, зазвучали шаги в сенях, запели половицы на кухне. Я вопросительно посмотрел на Софью Ивановну.

– Он, – подтвердила она. – Явился – не запылился.

В горницу вошел загорелый, темный от пыли молодой мужчина. Протянул руку, будто старому знакомому:

– Давно ждете?

У Владимира серые глаза. Того же цвета были глаза отца, пропавшего в сорок втором. Подумалось: не глазами ли сына глядит на мир колхозный плотник Леонид Каширин? Если это так, тогда спокойно спится ему в безымянной могиле, – сын стал взрослым, сын доведет до конца дело, начатое отцом, сын понимает, что молодость дается человеку не для того, чтобы он под старость, сидя на завалинке, поминал события, очевидцем которых был, а для того, чтобы, разумно выбрав поле деятельности, быть вершителем незабываемых событий.

– Конечно, будущее за молодежью, – говорил мне Володя. – Но и пожилых сбрасывать со счетов не следует. У нас, молодых, – знания, у пожилых – опытность. А если объединить опытность и знания – можно планировать успех. Это как в древесном стволе. Нижутся год за годом на сердцевину кольца – крепнет, набирает силу дерево. Не так ли и между людьми?

Агаси было 19 лет, когда произошел тот неравный бой, после которого от семейного отделения осталось шестеро. А через день был ранен и командир. Его отправили в госпиталь, а оставшиеся в строю с войсками Закавказского фронта пошли дальше – на Ставрополь и Армавир. На Кавказе, в братской могиле, похоронен Егиш. Где-то неподалеку от того самого Баксанского ущелья, о котором поется в песне военных лет: «Помнишь, товарищ, белые снега, стройный лес Баксана, блиндажи врага, помнишь гранату и записку в ней на скалистом гребне для грядущих дней?»

От Егиша не осталось ни писем, ни записок. Есть только фотография в семейном альбоме: солдат средних лет в красноармейской пилотке и гимнастерке с петлицами.

Письма с фронта продолжали идти в семью Григорянов. Последнее пришло из Берлина от Арташеса. Внук Арташеса 12-летний Арташес помнит его наизусть: «Весна в Берлине совсем непохожа на нашу. Думаю, что не задержусь. Нас будет немного мужчин в доме. Но мы все сможем. Только бы домой поскорей...»