Фото-портрет 42-го года

– Ну, вот, а как же... да-а. – протянул профессор. – Хотите оператором стать, а фотографий нет. Несколько авантюрно получается. Медаль «За боевые заслуги» не может служить характеристикой ваших творческих возможностей. Нам нужно видеть выраженный фотографией ваш взгляд на мир. На слово мы не верим. Лингвисту поверили бы на слово... А оператору – никак. Ни в коем случае. Изображение – вот лучшее его слово.

Экзамен я все же выдержал. Взял в институте «Фотокор» и представил фотографии. В лазарет возвращался ночью, чтоб не считали дезертиром. Мамалыга в тумбочке у койки была твердой, как асфальт... Приняли меня во ВГИК, но ни на одной лекции не довелось посидеть. Была врачебная комиссиями проездные документы в часть: я снова оказался годным к строевой. Отсрочки от войны в связи с внезапной талантливостью не давали – доценты и профессора лежали рядовыми в окопах.

Судьба оказалась жестокой к тем ребятам, с которыми я вместе пробовал свои силы. У Васи Маренкова за день до главного экзамена умерла мать, и он уехал хоронить ее домой, в Сибирь. Евгений Симачев все снятые пластинки положил в фиксаж. А переснять фотоработы было невозможно – экзамен был наутро. Актерам верили на слово, а оператор – подавай изображение! Ведь не расскажешь же, как здорово все было на тех пластинках, что не попали в проявитель. Как хороши они были по композиции, по свету и уж, конечно, неповторимостью сюжета. Ушел парень в медицинский институт – там все его отличные оценки за десятилетку пригодились, а делать операции на сердце в программу испытаний не входило.

У Сеньки Маркарева раскрылись раны на спине, и вновь пришлось сержанту лечь на операцию в госпиталь, который он покинул лишь весной.

Серега Брянцев потерял продкарточки – квадратные миллиметры лиловой бумаги, которые равнялись хлебу. Пять дней держался Брянцев – более не смог, не выдержал, не получилось без еды. Ушел работать на завод...

Мне выйти впервые было нетрудно – в госпитале три раза в день кормили. Забот о хлебе я не знал...

Вот так судьба распорядилась мною сорок один год назад. С тех пор в Свердловске был, в Одессе и Певеке, Владивостоке, на Мальте, Командорах, в Цинандали и Каире... А вот в Алма-Ате – просто удивительно! – ни разу за эти годы не оказался.

И вдруг командировка – для «Новостей недели», спортивный репортаж с Медео. Подумал: вот отениму в Медео, спущусь потом в Алма-Ату и похожу по городу – увижу прошлое свое. Событийная съемка – разлюбезное дело. Организовывать ничего не надо – будь только зорким и внимательным и бегать успевай. А материал в кассеты сам пойдет.

Вначале было так, как думал. Но после съемки попал в больницу. Хватил воды холодной и простыл. Зимой на фронте спали на снегу – и никакая нас хворь не брала. А тут ангина летом! И операция на гландах.

Сижу в палате, гляжу в окошко на действительность: что еще будешь делать, попав в местную больницу? Когда долго проработаешь в кинохронике, на все глядишь достаточно своеобразно: годится для кино – и не годится. Есть сюжет – нет сюжета.

Окно больницы кадровало любопытный вид. Квартал жилых домов. Зрелище сейчас достаточно обычное. Таких кадров для Франи Полещук – она у нас начальник кинолетописи – мы наснимали очень много. Да и к масштабам привыкли, не удивишь. Привлекало вот что: в середине гигантского жилмассива между башнями в двенадцать этажей, больших, красивых, разноцветных, притулились бревенчатые деревянные домики – остаток города еще оттуда, из начала века. Такая славная аквареличка. Одноэтажные домишки с резными наличниками на окошках, с петухами на коньках, с фигурными бордюрами вдоль фасадов под крышами, с узорными ставнями, с выпиленными лобзиком сердечками в центре – этакие «черви-козыри», через которые утрами узнавали, что на дворе: темно еще или уже пора вставать. Печные трубы одеты в железные с прокопченными кружевцами манжеты. А дым из труб уже не шел. И двери всех домов распахнуты, а окна все побиты. В домах, наверное, было сыро и пахло погребною плесенью. Домишки подлежали сносу: мешали капитальному строительству. И памятниками бывшей улице никто их оставлять не собирался. Раздолье мальчишкам играть в войну, обороняться и наступать, безнаказанно разбивая окна... Довершал все это разрушение бульдозер, готовивший площадку котлована для других бетонных и панельных великанов.

Еще вчера домишек было восемь. Сегодня утром оставалось семь. Объект был «уходящим» – так мы, операторы, говорим.

Здесь только продолжала жить сирень в прозрачных палисадниках. Да и сирени, видимо, осталось жить недолго. Я подумал, что хорошо бы мне разрешили выходить на улицу поскорее – успею сходить на этот милый «уходящий» объект.

...Собака, озверев, хрипя задушенно и яростно, давясь слюной, кидалась на бульдозер, который скрежетал, ревел, урчал, гремел, плевался сизым дымом от солярки, и рушил, и курочил, и давил, и подминал, и сваливая заборы и сараи, подбираясь к дому, охранять который собаку приучали со щенков. Вздыбив загривок и зайдясь от бешенства, натянув к глазам – остекленевшим, неподвижным – всю кожу от зубов, она хватала желтыми клыками траки гусениц воняющей машины. Вначале бульдозер принес псу суеверный ужас. Теперь бульдозер был не страшен: собака поняла, что не в металле дело – в человеке, и прыгала, кидалась чуть ли не в кабину.

– Твоя собака, что ли?! – перекрывая грохот двигателя, проорал мне бульдозерист.

Я помотал головою.

– Вот дрянь – не дает работать!

– А что, не жалко рушить эту красоту?

– Чего?! – орал он. – Громче говори!

А как мне громче говорить – я шепотом мог еле-еле изъясняться. Последний раз я заорал, когда мне щипцами выдрали гланды. Я показал рукой на горло, потом на больницу.