Петро Гаенко как ушел в армию из деревушки на берегу Днепра, лепившейся напротив скалы Богатырь, так и пробыл три года на афганской границе в кавалерии.

Стал складный, мускулистый и от загара почернел. Из дома почему - то не писали: не только мать и любезная сердцу девка Ганка, но даже приятели не написали ни строчки.

Слезал он с поезда улыбаясь: то - то удивятся, встретив его таким черным!

Шел по улицам Запорожья, перекинув через плечо скатку шинели, на спину взвалив сундучок, зацепленный ремнем, когда - то крашенный желтой охрой, теперь весь изодранный по вокзалам да казармам.

Шел легко, думая о встрече с ласковой матерью, с Ганкой, с друзьями. Сядет на крыльце, мать даст кринку молока, холодную, береженую в колодце на веревочке. Он будет пить, заедая черным хлебом, а пес Китай будет лезть лизаться, а гнедой мерин подойдет и заржет, попросит хлеба. Потом он ляжет под черешней, придут ребята, будет рассказывать про басмачей. Разумеется, новую рубаху наденет...

Он шел, расплываясь в улыбке, в тумане близкого счастья и не замечал странного оживления городка и новых автобусов, солидно спешивших по тому чистому полю, по которому ходил он с волами.

Радостный и вспотевший, споткнувшись несколько раз о насыпи времянки, он подошел к берегу Днепра. Вот здесь стояла группа деревьев, несколько лип и кленов; на одном из них они с Ганном вырезали свои имена, заключенные в сердце. Здесь они расставались...

А где овражек? Где колодец - журавль? Петро потер кулаком глаза: не было его родной деревни! Перекопанное, заваленное камнем и мусором поле пересекали рельсовые пути и насыпи. А на том месте, где должна бы стоять его хата, громоздился новый камнедробильный завод, штабелями лежал лес, камни, стадами стояли вагонетки, а на Днепре, перепоясанном перемычкой, торчали и удили, как рыболовы, десятки длинноносых кранов.

Вот загудел гудок, заиграли военную тревогу горнисты, Петро насторожился - заныло сердце, слыша знакомый сигнал, и вдруг в разных местах над скалами, у которых когда - то он удил рыбу, выросли черные куски дыма и в уши его обрушился грохот. Осколки скал рассыпались по реке. Петро снова сел на сундучок.

По лесенке вверх и вниз бегали люди. Что все это значит? И вдруг он вспомнил куски газетных заголовков, рисунки в стенгазете, карту на стене красного уголка. Так это и есть Днепрострой?! Не может быть! Почему же не написали нигде, что съел Днепрострой его деревню, его хату, мать, любезную девку, даже дерево с его именем?.. Он снова встал и пошел по течению людской толпы. Он спустился на перемычку. Днепр, посиневший, как удавленник, весь в пене, бился затиснутый в бетонных бычках плотины у левого берега. К правому берегу его не пускала перемычка, выставив зубья железных шпунтов.

С опаской прислушиваясь к вою реки, шел Петро Гаенко по плотине. Незнакомы и озабочены были лица встречавшихся людей.

«Государственное дело, - думал Петро, - так нужно». Но при воспоминании о белой новой хате, приготовленной для невесты, о черешне, посаженной его руками, саднило сердце. Машинально перешел он перемычку, забрался по лесенкам на правый берег и вышел на ровную площадку, разделанную зеленью, посреди которой, как золотой павлин, раскинулось здание все в огненных окнах. Вокруг разноцветные рассыпались домики, и шеренгами, полукругами, треугольниками были рассажены деревья. На черной дощечке было написано: «Главное управление».

Он остановился на ступеньках. По обеим сторонам крыльца стояли (большие деревья, кругло подстриженные, аккуратные, как часовые. Петро с уважением поглядывал то на стеклянные, блестящие двери, то на эти деревья. Он подошел к одному и потрогал рукой. Может быть сделанное? Нет, кора была сочная. В глазах Петро вдруг зарябило. На зеленой коре клена расплывшееся и сморщенное виднелось сердце. Его имя растеклось. Имя Ганны зарубцевалось, как шрам.

Попятился Петро. Так вот он, кудлатый, зеленый клен! И его мобилизовали... Остриженный, стоит, как часовой. Петро схватил сундучок, помутнел взглядом и пошел обратно. Оглядывался. Мимо клена, под которым целовался с Ганной, проходили люди в форменных фуражках, в кожаных пальто, в шляпах, чуждые и строгие.

Зашел на перемычку и устал. Захотелось сесть и одуматься. Перебрался через гору камня, глянул вниз и поразился. Внизу, на страшной глубине, в квадратной выемке, залитой светом электроламп, работали люди и машины. Люди были свои, похожие, в распоясанных рубахах, в лаптях, в изодранных портках. Петро потеплел: есть и наши.

Люди собирали камни, раздробленные взрывом, наваливали их в железные ковши, и лязгающий кран выносил камни из котлована. Немного дальше той же работой занималась машина. Отдуваясь и пыхтя, она опускала единственную железную руку, совала ее под каменные груды и, зацепив, сколько влезет, тяжело поднимала руку и высыпала камень в вагонетки.

«А всё - таки человек ловчей. Вот он маленький, муравей, а что делает! Тяжел камень, не поддается, так он и ляжет, и встанет, и ногами упрется, а завалит его в железный ковш. И если бы дать ему силу, как у машины, - куда годились бы все машины!».

Однако не хочет уступать машина. В кулак железной руки возьмет она десяток людей. Как подденет - так враз убавляется каменная осыпь, враз заваливает целую вагонетку. Управляют ею два человека. Они сидят неподвижно под крышей домика. Лица у них строги, губы сжаты, подбородки тверды. Движения рук размеренны и строги. Один постарше - у него морщины по всему лицу, другой совсем молодой, но похож на него.

«Немцы, отец и сын, - думает Петро. - Им что до его деревни, до матери, до его Ганки. Им хорошо на машине кататься. Небось камень ворочать опять достается нашим мужикам. Он видел, какими расслабленными, ободранными, изломанными выходили каменщики из котлована. А машинисты, покурив трубочки, сняв перчатки, высморкавшись в носовые платки, снова садились управлять машинами».

Человек в кожаной куртке подошел и толкнул его, поправляя провода. Петро вскочил.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.