В шестидесятом года мне привелось побывать у себя на родине, в селе Чебаркуль, неподалеку от которого, на заимке, прошло мое детство. Я не был на родине лет тридцать пять и вот ехал туда с двумя своими молодыми друзьями, а сам страшно боялся, что они меня высмеют. До этого я рассказывал им всякие чудеса про озеро Чебаркуль, про необычной красоты Уральские горы и местных казаков. А теперь опасался попасть в трагикомическое положение – приедем, а там все иное: и вода не та, и рыба перевелась, и неизвестно, что из друзей-казаков получилось за эти годы?

Картина изменившегося родного края потрясла меня. Я поражался, а мои друзья-казаки говорили: «Ты что, с другой планеты свалился, что ли?» Ребята, с которыми я приехал, влюбились в этот край, и я был удовлетворен. Я проделал какую-то работу художника, я обнажил перед ними свою личную страсть к этому краю и его людям, к своей родине. Для меня все здесь было родным и поражало, потому что прошло через мою личную биографию, мою судьбу.

События моей жизни, начиная с раннего детства, очень четко сохранились в памяти. Возраст не заставляет забыть ни детство, ни юность. Наоборот, чем старше я становлюсь, тем отчетливее вижу дни моего детства. Вспоминаю игры в компании отчаянных деревенских мальчишек, удачные рыбалки на озере, веселые летние каникулы. Вспоминаю и тишину коротких зимних дней и длинных вечеров с обязательным чтением Пушкина у керосиновой лампы.

Мой отец был сослан в Сибирь за организацию социал-демократических кружков на Путиловском заводе, политссыльной была и моя мать. Из Сибири они перебрались на Урал, где я и родился. Мне было три года, когда отец, инженер на Миасском заводе, трагически погиб. Матери пришлось самой растить пятерых детей, она много работала, и я видел ее редко. Но материальные трудности не помешали моему счастливому детству, семья наша была необыкновенно дружной.

Помню, однажды вся семья собралась в гости, а меня, семилетнего, оставили дома. Я просто выл от обиды, а через несколько минут мой старший брат, любимый мной бесконечно, вернулся и подарил мне походную чернильницу, на которую я давно имел виды. Тут уж я завыл от признательности за любовь и внимание. Я иногда привожу этот поступок брата своим студентам как пример того, что возвышенное и светлое начало может иметь место в самой обыкновенной ситуации.

Удивительно доброжелательным человеком моего детства была няня. Она имела гимназическое образование, хотя вообще-то была женщиной простой и скромной. Она отличалась лобоотой и человечностью, безукоризненным вкусом, знала и понимала природу, не переносила лжи. Влияние няни на меня было огромно, я же был впечатлительным, остро воспринимал и переживал окружающий мир. Она привила мне любовь к рисованию, и не потому ли в 17 лет я отправился в Петроград изучать живопись?

Меня, семнадцатилетнего, Петроград заворожил своей красотой, средоточием в этом городе великого множества шедевров искусства. Но еще привлекательнее было множество театральных школ, которые нередко так же быстро исчезали, как и появлялись.

Театр занимал меня с детства, еще в семь лет я играл в «театр». А в восемь меня отвезли учиться в школу в Екатеринбург, и я впервые попал в настоящий театр. Это была опера «Евгений Онегин», и музыка Чайковского зачаровала меня с первых звуков. А после «Разбойников» Шиллера я потерял сон и аппетит, повторяя наизусть яростные шиллеровские тексты. На мое увлечение искусством влияли и братья – оперный певец и архитектор. Однако детство сменилось отрочеством. И в четырнадцать лет мне пришлось на какое-то время стать единственным кормильцем семьи и идти работать в столярный цех Красноярского стрелочного завода.

И вот – Петроград, этот город открывал для человека, увлеченного театром, множество путей. Я занимался живописью, а вечером выходил на сцену Экспериментального театра. Но как далек был он с его этнографическими «живыми картинами» от театра моей мечты! Однако именно в нем я сыграл свою первую роль – бессловесного гостя на свадьбе. Скоро я заскучал в этом театре и оставил его.

Я учился на втором курсе Художественного училища, когда сидевший за соседним мольбертом приятель сказал: «Хочешь, пойдем покувыркаемся?» Так я, застенчивый провинциал, попал в ФЭКС – Фабрику эксцентрического актера.

Когда я впервые переступил порог ФЭКСа, молодые люди выстраивались в высокую пирамиду, а Леонид Трауберг, в кожаной куртке, с зеленым шарфом на шее и футбольным свистком во рту, управлял ими. Потом все со смехом свалились на ковер. Затем Григорий Козинцев приступил к обучению чечетке. ФЭКС имел свою программу, на обложке которой крупными буквами было написано: «АБ! ПАРАД ЭКСЦЕНТРИКИ!» И помельче – дезиз мастерской: «Лучше быть молодым щенком, чем старой райской птицей. Марк Твен».

Все здесь было необычным. Ведь я был воспитан в уважении перед великими, а мастерская ниспровергала и всячески уничтожала все ранее существующие формы театрального искусства. Одним из методов борьбы стали шумные скандалы в академических театрах, которые фэксовцы устраивали на спектаклях с помощью трещоток и свистков. Зато мюзик-холл, цирк, американские комические детективы вызывали восхищение. Мы знали наизусть ранние короткометражки Чарли Чаплина и имитировали его трюки.

Привлекали меня в ФЭКСе новизна, необычность, молодость близких мне по возрасту участников и мэтров. При первом же знакомстве Козинцев, бегло осмотрев меня, сказал, что я подойду на роль Гамлета. И тут же изложил мне фэксовскую концепцию Гамлета, нещадно модернизированного. Но этому спектаклю не суждено было осуществиться.

Я вступил в мастерскую в переломный момент ее существования. Никогда не забуду вечера, когда Козинцев, приехавший из Москвы, собрал нас и как-то сосредоточенно сказал: «Мы с Раубергом ездили в Москву. Видели «Стачку» Эйзенштейна. И стало ясно. что все, что мы с вами здесь делаем, – детские затеи. Есть кое-что посерьезней...»

Мысль ставила перед нами барьеры сомнений, но инерция еще двигала по старому пути. Так родился комический фильм «Мишка против Юденича», с которого я и был классифицирован мастерской на амплуа злодеев. В роли шпиона я в зимние холода снимался в черном котелке, полосатой футболке и черных узких штанах с подтяжками. Подчиняясь железной дисциплине мастерской, слепо и безраздельно влюбленные в своих шефов, мы шли на самые немыслимые трюки. И только в силу молодости и железного здоровья выдюжили до следующей постановки – романтической мелодрамы «Чертово колесо», где я был главарем бандитской «хазы», загадочным и многоопытным проходимцем под именем «Человек – Вопрос». И тут я испытал горчайшее разочарование, когда увидел, как бестолково гримасничаю на крупных планах. Мера эксцентрических усилений и обострений, составлявших предмет поиска на площадке, оказалась чрезмерной на пленке...

Видимо, мне на роду было написано играть злодеев. По инерции я сыграл такового и в фильме «Братишки». Сыграл злодея и в гоголевской «Шинели». Злодей был создан исключительно фантазией мэтров и сценариста Ю. Тынянова и не оставил во мне никаких впечатлений, кроме отвращения к своему облику.

В те годы заявил о себе на весь мир революционный кинематограф. Самобытностью таланта, политическим темпераментом поражали фильмы С. Эйзенштейна и В. Пудовкина. Мы росли и взрослели вместе со своей эпохой, со своим новым социалистическим искусством, которое именно в эти годы, пока еще инстинктивно, намечало пути своего развития.

Фэксовцы в те годы еще не были готовы к картинам большой социальной значимости. Но в фильме «СВД» мы подошли вплотную к истории революционного движения в России. Сценарий Ю. Тынянова рассказывал о восстании Черниговского полка в 1825 году и коварном предательстве авантюриста и провокатора Романа Медокса, роль которого исполнял я. Следуя традиции «фэкоов» избегать грима, я отрастил иглообразные баки и в них щеголял по Ленинграду, пугая знакомых и незнакомых.

Студия опубликовала объявление: «Требуются крысы в любом количестве». Медоксу предстояло погибнуть в затопленном монастырском подземелье от нашествия крыс. Съемки происходили зимой. В декорацию бассейна хлынула ледяная невская вода, а помощники режиссера ловили разбегавшихся крыс, которые никак не хотели меня уничтожать, и швыряли их обратно в воду. Тогда, озлившись, крысы действительно кинулись на меня. Это была расплата за элегантную роль с лосинами, треуголкой, фраком с кружевными манжетами и лорнетом на серебряной цепочке.

Потом я основательно окунулся в историю Парижской коммуны – предстояло сыграть журналиста Лут-ро в «Новом Вавилоне». Этот фильм – веха в жизни ФЭКСа, когда, наконец, мир общественных страстей стал для нас основным предметом исследования. Но именно в этом фильме я почувствовал всю зыбкость актерской профессии. Кинематограф переживал в то время расцвет монтажных поисков, и актер на некоторое время как бы перестал интересовать режиссуру, став одним из компонентов многосложной режиссерской партитуры. И хотя, снявшись в пяти картинах, я приобрел известность и даже стал популярен как актер немого кино, именно после этого фильма меня решительно потянуло в режиссуру. С помощью Козинцева и Трауберга я получил свой режиссерский дебют на «Ленфильме» совместно с С. Бартеневым. Мы взялись за постановку сценария с загадочным названием «Двадцать Маратов», который вскоре был разжалован в «Пять Маратов». Прочитав сценарий, замечательный деятель литературы, театра и кино А. Пиотровский сказал: «Здесь и для пяти Маратов не найдется дела, куда уж там двадцать!» Мы вовлекли в эту постановку всех соратников и друзей по ФЭКСу, но все равно картина получилась на редкость безликая.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.