«Светлой осенью, нечаянной весной…»

Вдоль шоссе шла глухая стена. Она ограждала базарную площадь. Стену размыкал только сруб колодца. По срубу мы перелезли на площадь. Пусто глазели длинные лавки, прижимались к стене и прятались в непроницаемой тени ларьки. Площадь заливал резкий, беспощадный свет луны, и утрамбованная глина казалась белой. Мы бегали по базару. играли в продавца и покупателя на поцелуи, смотрели в небо и, холодея от счастья, выбирали свою звезду.

– Считай, – говорил я, – сколько там звезд, столько...

– Знаю, знаю... Катулл...

Ежились от вселенского холода звезды; выбивал

чечетку ночной поезд; наши губы сошлись навечно.

И тут снова появился наш антагонист в лице базарного сторожа. Он высунулся из-за ларька и ужасным голосом скомандовал:

– Ложись, не то стрелять буду!

Мы рассмеялись.

– Вам жалко, что мы тут ходим? Тут, кажется, нет винограда...

– Тут нельзя ходить. Тут территория. Я охраняю территорию. Не разговаривать. Ложись!

– Да зачем ложиться-то, дед?

– Ложись! – истошно орал старый.

– Вы нас не бойтесь, дедушка, – вмешалась Элла.

– Все равно ложись. – уже потише проворчал старик.

– А как нам выбраться отсюда?

– Как хотите. – опустил он ружье. – Как зашли, так и уходите.

Как угандийцы поклонялись королевскому страусу. так сей дед. трепеща от гордости, поклоняется магическому слову «территория». Ревностно охраняет он уголок, где прошли многие годы его тихой, странной, но, должно быть, имеющей прелесть жизни.

Мы снова преодолели сруб. Далеко внизу жутко мерцала антрацитная вода.

Мы сели в автобус и трижды объехали город по кольцу. Это был наш любимый маршрут. Я отдавал кондуктору очередные десять копеек, и никто не мешал нам прижиматься друг к другу и забываться в уединении.

В три часа ночи в студенческое общежитие пробраться нелегко. В теплое время, когда на ночь оставляли открытые окна, я без труда вскарабкивался до окон второго этажа и проникал в свою комнату. Но сегодня ночью было свежо, и окна были заперты. Я забрался на залитую гудроном институтскую крышу и подремал часа полтора в заранее заготовленном ворохе ветвей и сена. Продрогнув, я еще часа полтора слонялся по пустынному городу, по перелеску и только в шесть утра, шатаясь от усталости, ввалился в комнату, наполненную благостным теплом человеческих тел, сопением, храпом. Посмотрев в зеркало на свое сине-зеленое лицо, я упал на койку и мгновенно уснул.