...Мы поспорим!

– Доплыть не сможем. Самый лучший пловец не сможет... Без поддержки, без какого-нибудь поплавка. А лодка теперь для этого не годится... Ее в таком положении нам ни за что не дотолкать до берега!

Потом они так и переговаривались – через волну, хватая воздух, отплевываясь от нового окатывания... Если тот или другой не успевал высказать за один период – продолжал мысль в следующий.

Стас дрожал от сильного озноба:

– Б-бре-вно н-над-до иск-кать. Чтоб н-на плав-ву... Тог-гда дотолкаемся! Они огляделись вокруг, стараясь делать это в тот самый момент, когда лодку поднимало волной. В бревне теперь была надежда на спасение. Но, как часто случается, судьба зло играла с ними: бревна, мешающие в обычном плавании на каждом шагу, теперь все куда-то запропастились, исчезли. Топляки же, которые держатся обычно под водой в двух-трех метрах от поверхности и по которым теперь катались волны, как по плотам, для плавания никак не подходили: они были слишком тяжелыми да и больше находились под водой.

Через четверть часа ощущение опасности стало ближе – пронзительнее.

Они были совсем рядом друг с другом: их посиневшие руки держались вплотную одна к одной за скобу и ребро носа лодки, ноги их часто соприкасались, особенно в те моменты, когда один из них начинал перебирать ими интенсивнее, чтобы сохранить равновесие или чуть-чуть послабить напряжение в руках и в то же время остаться на плаву.

Они стали словно бы следить друг за другом. Оба понимали, что в их глазах теперь не может не быть страха. Но даже не страх боялся увидеть в глазах старшего друга Стас – ему еще прошлый раз показалось-почудилось во взгляде Максима не то чтобы полное равнодушие, но уже словно бы намек на него, словно бы тень равнодушия к своей, а значит, и к его судьбе.

Стас попытался было еще раз заглянуть в глаза друга, но Максим вдруг закрыл их, лицо его исказилось. Стае понял: «Началось!»

– Крепись, Максим! Не д-давайся св-вол-лочи! Не д-авайся! Что схват-тило? Ногу?! Я под-держ-ж-у!

Максим с закрытыми глазами корчился от боли, но руки не отпускал:

– М-м-м! Вот оно... оказывается, как... все просто, зараза! Как у бук-кашек-тар-ракашек! А думалось как-нибудь... по-ос-собому!

Когда лицо Максима отмякло и стало более-менее обычным, он наконец открыл глаза.

И Стас испугался его взгляда: увидел в нем роковую мысль, приговор им обоим.

— Пока я в себе, Стас, предупреждаю... Если что, сразу же отваливай в сторону, пока я барахтаться буду. Да настолько, чтоб не достал. – Максим говорил спокойно, как будто не о себе, а о ком-то другом да и то – далеком, незнакомом. – Не вздумай помогать. Все равно уж...

— Да ты ч-что, Мак-симу-ш-ш-ка-а?! – Так Стас, бывало, называл друга в расплавленном состоянии, после рюмки-другой. – Ты что-о? Ты т-только не думай про судо-р-рогу! Пок-крути-ла-отпустила! Как же так, с-сразу-то-о?!

— Другой раз не отпустит. А не другой, так третий. Ты, Стае, если зачнет к тебе приступать... Она чаще всего с пальцев начинает... Так ты не подумай шевелить ими, сопротивляться. Расслабь сразу всю ногу, как можешь. Распусти мышцы. Лучше воды нахлебайся... и терпи. Терпи, хоть будет казаться, что тебе напрочь кости ломает!

— Зря ты, Максимуш-шка про судорогу помнишь! 3-зря ждешь! – Стае чуть ли не причитал, стараясь убедить друга.

Но лицо Максима было как бы уже неживым, бесконечно равнодушным. И заговорил он в ответ на слова Стаса тоже бесконечно равнодушно:

– Знаешь, Стас... Умирать боится тот, кому жизнь – сплошная малина.

Долго молчал Стас. Долго. А потом взвился, будто свежих сил где наскреб, а не трепанный-перетрепанный был за эти жуткие полчаса. И озноб даже прошел показалось.