Соевые конфеты

– Ладно, ладно, не заводись сполоборота! Повесьте все на батарею. Защитнику Родины папину пижаму выдам. Жрать будете?

– Н-не. Нам бы ткнуться скорей...

– Сей секунд, господа! – Выудив на ходу из плетеной коробочки белую лепешечку, девушка сунула ее в рот и удалилась. Скоро в приоткрытую дверь были выброшены две пижамы, мне досталась большая, Феде – чика в чику.

Переодевшись, мы вошли в просторную, светлую комнату, где зеркально мерцало вороненое пианино. На середине круглый инкрустированный стол, далее буфет с искрящейся в нем посудой. В углу стоял ореховый шахматный столик, на котором чернел телефон. Рядом, под окном стоял диван с зеркальной спинкой, на нем раскинута была постель с двумя простынями, чистой подушкой и шерстяным одеялом.

– Ложись! – показал сержант Россохин на диван и, почувствовав мою нерешительность, отроже добавил: – Ну, че ты! Дави! Я к себе. – И он ушел за плотно закрытую, узкую дверь, крича куда-то дальше, в глубь квартиры: «Есть ли че от папы и мамы?» Издалека же донеслось, что от папы была посылка с продуктами и телеграмма – он переводится из Норильска в Красноярск, от мамы – ничего...

Должно быть, уже улегшись, сержант едва ворочающимся языком не то себе, не то девушке пробурчал:

– Бросили тебя родители. И я вот возьму да брошу...

– Ну и пусть!

Так я уснул, точнее, провалился в небытие, и о чем Федя Россохин разговаривал с девушкой и разговаривал ли – не слышал.

Проспали мы долго, и проснулся я от голосов людей, которые не привыкли себя в чем-то ограничивать, говорить вполголоса.

– Спровадил я твоего Фунтика в сибирскую, учти, в Отдельную сибирскую бригаду! – Федя Россохин примолк: чай пьют на кухне, дошло до меня. – Пусть. на фронте Родину любят, а то присосался, понимаешь!..

– Че присосался-то? К кому присосался?

– К тебе! Еще отодрал! Явись мамочка, ты ж выканючишь Фунтику бронь – хозяйство стеречь! А тут, – Федя Россохин громко хрюкнул, – гутен морген, гутен таг, хлоп по морде – вот так так!

– Фе-едь! А одной-то че хорошего?

– Ты не дави мне на психику! Не дави! Одна-а! У тя институт, книги, товаришшы...

– Товаришшы! – передразнила его – я начал догадываться – сестра, скорей всего сводная, совершенно они непохожи друг на друга. – Где они, товаришшы? Всех ты на фронт упек! И Фунтика-душечку! У-у, злодейский ундер!

– Нашла о ком жалеть! Я помчался! Допризывник пусть еще часок-другой подрыхнет – и на пункт. Все! – Дверь зашуршала обивкой, и уже с порога Федя Россохин строго приказал: – Ты мозги ему тут не запудривай! Они у него и так набекрень! Ну, я двинул! – Федя, слышал я, громко Чмокнул девушку, и, щелкнув замком, дверь затворилась.

На кухне зазвякала посуда. Убирая ее в шкаф или стол, девушка напевала себе под нос физкультурную песню, потом громко сама с собой заговорила:

– Фунтик ты, Фунтик! Укоцают тебя фрицы... – Неожиданно девушка появилась в столовой с полотенцем через плечо и властно приказала: – Эй, гренадер, поднимайся давай! Выдрыхнешься, успеешь! О-о, да ты уже не спишь!

Она стояла среди комнаты, небольшая, но такая изящная, что казалась и высокой и стройной. В сером серебристом халате, отделанном черным бархатом на рукавах и по бортам, подпоясанная черным же, витым поясом с кистями, в узеньких шлепанцах без задника. На шлепанцах вилась сношенная, но все еще золотящаяся нить. Волосы ее были едва сколоты шпильками, но высоко колыхались над головой. В разрезе халата виднелось тонкое кружево ночной рубашки и что-то надетое на шею, какой-то шнурочек с серебрящейся кругленькой штуковиной, оттеняющей тонкую, даже на взгляд ощутимо теплую кожу. Лицо девушки разделено на две половины – никогда более не встречалось мне такого лица! Когда-то, может, еще ребенком девушка пережила страх, быть может, ужас. Правую половину лица ее дернуло, исказило. Ей делали операцию, под правой «санкой» виднелся припудренный шовчик, лицо поправили, но все равно чуть оттянуло глаз, губы словно бы кривило надменной усмешкой, в то время как левая половина лица была спокойна, однако замечалась наперед, прямо-таки магнитом притягивала, не давала оторвать от себя взгляда та, живущая напряженной, нервной жизнью, половина лица, которую девушка научилась прятать, поворачиваясь «красивой» стороной к свету.