Судьба

– Русс капут.

Дольников только теперь ощутил острую боль в ноге. Нога была разбита и изранена осколками в разных местах. Оторвав кусок нательной рубашки, Григорий, как мог, забинтовал раны. Затем его втолкнули в машину с двумя автоматчиками и повезли. По дороге, улучив момент, Григорий успел незаметно спрятать под стелькой сапога кандидатскую карточку, чтобы самый дорогой для него документ не достался врагам.

Случилось все это под Большим Токмаком. Когда летчика высадили на площади, отовсюду стали собираться детишки, женщины, старухи. Кто-то протянул ему хлеб. Немец-охранник автоматной очередью разогнал толпу, и Дольникова повели на первый допрос в один из домов, выходящий окнами на площадь. В комнате вокруг стола, уставленного бутылками, сидело несколько офицеров.

– Как фамилия? Какой полк? Где аэродром? Сколько самолетов? – начали допытываться немцы. Григорий назвался Соколовым, на остальные вопросы отвечать отказался. И вот, с пистолетом в одной руке и бутылкой водки в другой, прямо на него, покачиваясь, двинулся фельдфебель-переводчик:

– Пей, руссиш! Может, разговоришься! Волосатая рука немца, сжимая рюмку, замерла

перед самым лицом Григория. Ненависть захлестнула Дольникова. Не видел он в тот момент, как в ожидании представления начали ухмыляться опьяневшие фашисты, не слышал их глумящихся голосов, но понял, в долю секунды каким-то подсознательным чувством ощутил, что вот сейчас он, советский летчик, офицер, русский человек, должен дать отпор обнаглевшим гадам, перечеркнуть их сценарий начинающегося спектакля, показать врагам, что никогда не постигнут они русский характер. Дольников выпрямился. И тут же едва не потерял сознание от резкой боли в бедре. В упор глядя на пьяного фельдфебеля, сказал с вызовом:

– Русские пьют не так...

Недобро сверкнули, наливаясь кровью, глаза фельдфебеля. Немец вернулся к столу, взял граненый стакан и, наполнив его до краев, протянул летчику вместе с куском хлеба. Григорий выпил до дна. От хлеба отказался:

– Русские после первой на закусывают...

Молча гитлеровец наполнил второй стакан.

Пьяные голоса в избе притихли. Григорий выпил снова и упрямо повторил:

– Русские не закусывают после второй...

Перебитые в воздушном бою ноги едва держали его, невыносимо саднило от побоев тело, свинцом наливались веки. Никогда в жизни Григорий не пил водки, и единственное, о чем думал он тогда, – устоять, не упасть перед ненавистным врагом на колени. А немец наливал еще стакан (помните, у Шолохова в «Судьбе человека»?). Слышно было, как скрипнули в избе половицы. Когда силком, принуждая себя. Григорий сделал последний глоток, он услышал за спиной женский голос:

– Возьми, сынок... И за что они только мучают тебя, изверги!

Он обернулся.

В дверях избы, по-деревенски подвязанная белым платочком, стояла маленькая старушка и протягивала ему яблоко. Григорий хотел было подойти к ней, но фельдфебель в тот же миг ударил женщину ногой.

– Кого бьешь, гад?! – закричал Григорий и кинулся на гитлеровца. Его сбили с ног. Методично заработали кулаки. Кажется, вся комната, весь мир заполнились чугунно-литыми ударами.

...С трудом превозмогая боль, он шел – высокий, худой, с черными, как смоль, волосами. В этом изможденном, враз постаревшем человеке трудно было узнать веселого, лихого, совсем юного младшего лейтенанта Дольникова. Григорию и самому не верилось, что все это случилось с ним. Происшедшее казалось каким-то тяжелым, кошмарным сном. И все же в глубине души Григорий верил, что вернется к боевым друзьям и отомстит врагам за все.

От группы гитлеровских летчиков, стоявших на дороге, отделился немец с забинтованной рукой. Дольников рассмотрел знаки различия: полковник, на груди несколько крестов. Они молча встретились глазами. В одних – ненависть, презрение, непокорность. В других – высокомерие, любопытство, удивление: «И этот тощий юнец в рваной гимнастерке сбил его, аса люфтваффе?..»

Немец снисходительно спросил на плохом русском языке: