Только под грузом высокой партийной ответственности по-настоящему распрямляется человек и вырастает в настоящего строителя, художника, гражданина.

2

Летел однажды из Усть-Кута в Магистральный с первым секретарем Казачинско-Ленского райкома партии Владимиром Павловичем Хандыго. Мы давно не виделись. Заметно прибавилось седины в густых, когда-то черных волосах Владимира Павловича, и весь он как-то подсох, построжел, посуровел. Слышал, прибаливал в последнее время. Летел он со свадьбы дочери – событие столь же радостное, сколь и печальное: оставляет оно некую неумолимую зарубку на отцовском сердце. Но более всего, конечно, переменила Владимира Павловича новая жизнь, ворвавшаяся на берега Киренги. Охотничий, таежно-промысловый район, бытовавший неспешно и патриархально, за какие-то два года превратился в знаменитую на всю страну строительную площадку – бамовские поселки Магистральный, Улькан, Кунерма поднялись на его земле. И райкому партии пришлось круто менять свою работу, подчиняя ее нуждам и тревогам великого БАМа. И первому секретарю райкома очень пригодилась теперь профессия железнодорожника, с которой он расстался когда-то, как казалось ему, навсегда.

Перед вертолетом, в Усть-Куте, мы сидели на скамейке у бамовской диспетчерской, приткнувшейся неподалеку от здания аэровокзала. Диспетчерскую осаждала толпа рвущихся в Звездный и Магистральный – туда чаще всего отправлялись грузы. Хандыго, наблюдая за этой суетой, говорил:

– Людно стало в Усть-Куте. Откуда только не летят. И всем быстрее, быстрее надо. Добраться, доехать, до работы дорваться. Слышали разговоры? «Работа ждать не будет», «Я не тороплюсь, работа торопит...» Действительно, как подумаешь, какую гору дел надо переворотить, так и удлинил бы сутки часов на пять... Быстро, ох, как быстро надо работать! – Хандыго долго закуривал, провожал взглядами проходивших, пробегавших людей, точно угадывал про себя, кто к какой работе торопится. – Вы, наверное, обратили внимание, что в печати сейчас часто размышления о БАМе соседствуют с размышлениями о Нечерноземье. Не случайно, думаю, соседствуют. Две такие великие работы, что дух захватывает...

Ми-2 шел невысоко – хорошо проглядывались в тайге кусты, пеньки, тропки. Перелетели Лену, уплыл назад и вправо мост через нее. Как любит говорить мой знакомый монтажник-высотник Иван Красов, мосты соединяют не только берега, но и людей. «А этот, через Лену, еще теснее связал пашню Нечерноземья, российскую пашню, с сибирской тайгой, сблизил людей, обустраивающих родную землю».

Слева остался Звездный, террасами врезавшийся в крутую гору, видны были утренние спешащие фигурки, угадывался веселый гвалт у машин-дежурок, развозящих на работу; быстрый, прозрачный говорок Таюры, на берегу которой так сладко и зябко умыться-окатиться перед жарким и трудным днем. Справа забелели на обширной поляне дома Нии – маленького, чистенького бамовского поселка. И не исчезала надолго, за таежными крутяками и сопками, все время обгоняла вертолет широкая, сизо-матовая просека, готовая принимать шпалы, рельсы, поезда.

Возникало странное чувство, какого, возможно, не испытать, шагая по просеке пешком. Взгляд с высоты как бы приобщал тебя к усилиям, потраченным просекой на преодоление тайги, с какою-то физической явственностью позволял ощутить, как трудно ей вон на том прижиме у горы, вон в том дремучем распадке. Когда-то шли по этим местам отряды русских первопроходцев. Пробивались, продирались к океану, дивились на ночевках у таежных костров, сколь велико и богато пространство Родины. Тогда начиналась нынешняя просека, старания прадедов наших тоже продвигают нынче ее.

Солнце уже набрало силу, нагрело вершины сопок – вспыхивали над ними утренние радуги, веселили взгляд и душу бамовского народа. Так же вспыхивали они и над теми, далекими нашими россиянами. Я подумал, что пространство Родины, благоустройство его, может быть, более всего воспитывает в нас душевную крепость, соединяет нас в стремительную, упорную силу, ждет от нас вдумчивой и азартной работы и прививает нам обостренное чувство товарищества.

В Сибири, как, может быть, нигде, товарищество требует ежечасной, ежеминутной отзывчивости сердца, той отзывчивости, которой учусь у встречавшихся на сибирских дорогах коммунистов.

3

В Братске живет Иннокентий Захарович Черемных, человек тяжелого и крутого нрава. На войне он был разведчиком. В свое время я помогал ему доводить до издательского состояния фронтовые записки. Тогда Черемных часто вспоминал товарища по разведке, молдаванина, умершего после войны. Спасал ребятишек из горящего дома и не смог пересилить ожоги...

– Звонкий был мужик, веселый! Пес ни пел, стихи сочинял – долго собирался жить. Хоронить я его не летал – работа не пустила. А раз могилы не видал, из живых не торопился вычеркивать. Ночью не сплю, прикидываю: вот лето придет, приедет Василий... Порыбачим на Братском море. Он сильно Братск хотел повидать. Сыновей собирался взять. Мы ведь как рассуждали: раз сами дружим, пусть и дети подружатся. Может, сватами бы стали. Дочь свою мечтал за его старшего отдать...

Да, двое парней осталось... Жена его писала, что никакие цветы на могиле в рост не идут. Я думал, захвачу с собой мешок братской земли – сам знаешь, как на ней все полыхает. Но не скоро собрался, душа иссохла, пока собрался. Сыновья у него там растут, а я их и не видел. Помогал, правда, не густо, но помогал. Сердцем за них болел.

Наконец собрался. В Кишиневе на вокзале жена его, вдова то есть, встречала. Заревела сразу, как увидела. Я ничего, крепился, только рюкзак с землей вроде как потяжелел. Поехали с вокзала на кладбище. Веришь, до могилы метра три осталось – ноги отказали. Подкосило меня на последних метрах. Считай, ползком до Василия добрался. Отлежался, отдышался... Долго у них гостил – цветы успели на братской земле взойти... – Сухое, жесткое лицо Черемных напряглось...

Служим ли мы, не воевавшие, товариществу с такою же страстью? Освещаем ли его с такой же искренностью?.. Вот какими судьбами поверять себя следует.

Недавно прочитал документальную книгу Ивана Григорьевича Падерина «Ожоги сердца». На ее страницах – война, пороховая гарь, ратный, кровавый пот перемешаны с запахом сухого, полынного ветра, летящего над сегодняшней Кулундинской степью. Бывший старший политрук Иван Падерин возвращается в Кулунду, где он когда-то работал секретарем райкома комсомола и откуда увел комсомольский лыжный батальон под стены Москвы. Возвращается после долгой разлуки с давнею, неизлечимою болью в сердце: он должен рассказать землякам об их погибших сыновьях, которых в Кулунде до сих пор помнят юными, вихрастыми, смешливыми, с первым пухом на румяных щеках. Никакой вины у старого и честного солдата Падерина перед земляками нет, но, как говорил поэт, «все же, все же, все же»... Первое утро на родине. После бессонной ночи вышел Падерин на крыльцо и увидел: «...напрямик ко мне идет торопливым шагом пожилая женщина. И сжалось сердце – узнал в этой худенькой, седовласой, высушенной заботами и временем женщине ту давнюю, дородную, властную, какой я помнил ее всегда, мать моего погибшего друга Миши Ковалева.

– Ванятко, слышь, я трех петушков зарубила, так завтракать ко мне!

– Приду, – ответил я внезапно перехваченным горлом.

– А я у колодца, вон там, ждала, когда выйдешь. Боялась – прогляжу...

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.